Где ты, бабье лето?

— Теперь еще постоит, — довольно говорил Боканов, глядя на зияющее пустотой пространство под стенами, на весь дом, повисший на столбах. — Бревна белые внизу, целые, а ставил я ране, чем Степан Леднев свой. Наш, конечно, потемнел от дождей, красить надо, а у Степана желтый был, хороший. Хотя и он построился скоро после войны.

Обгорелые, навороченные друг на друга черные бревна, оставшиеся от ледневского дома, поросли бурьяном, высокая пожухлая крапива стеной отделяла его от Бокановых.

— Я, бывало, гляжу на его работу — даже жутко становится, — сказал Борис Николаевич. — Баню строили у нас, сруб клали — у него бревно в гнездо так и лягет, прощелки меж деревами нету, конопатить — мох не воткнешь. Ну как ведун, как ведун! Я такого нигде не видел. После того самому и делать не хотелось.

— И не надо, чтобы в точности, — возразил Боканов. — Ты сделай — и любо. Пущай по-моему будет. Я вон с одной рукой какую беседку сделал. И рамы вяжу.

— Что говорить, все путем! Только встал бы сейчас Степан, поглядел на свое пепелище — сомлел бы!

— Ну да, он топор в руки — и пошел бы охаживать. Нет, он не задумался бы. Никакие неперспективные точки не испужали бы. Он как-то говорил мне: «Не могет того быть, чтобы снесли. Посмотришь, нашу деревню оставят как экспонат музейный». Рано убрался, Синий. Такую войну прошли — только бы жить.

А Юрка думал, как мало поработал с отцом, все почему-то отлынивал, сейчас баню ставить — без плотника хорошего не обойтись, опять платить надо. И казалось ему, что говорит Боканов об отце для него в утешение. Он глядел на его пустой рукав, только сейчас осознавая, что пустота та никак не сказалась в плотницком деле. И вдруг спросил, желая тоже сказать приятное:

— А ты где воевал, дядя Степан?

— А где? Был я в Дальневосточной армии, а их две было — Первая и Вторая, стояли на двух речках — на первой и на второй…

Отвечал Боканов с живостью, видно, и впрямь говорить об этом ему хотелось. Даже глаза засветились. «Да они у него вон какие голубые!» — подивился Юрка. На загорелом задубевшем лице, как обычно в седой щетине, голубели, словно луговые цветы, глаза — да и все лицо Степана при воспоминании изменилось, как бы даже похорошело, омолодилось.

— Когда война началась всурьез, нас и погнали — по жопе мешалкой! Под Волхов. Волховский фронт, командующий генерал Бородулин. Там меня и ранило. В стрелковом батальоне был. Лежу на снегу, а пули вот они — ну, думаю, головы не будет. А достало в спину, внизу, в позвоночник и сюда, под мышку и в руку. Я еще пошел. Километра два шел — дошел до какого-то сарая, а там наши бойцы. «На, боец, закури», — говорят. Я закурил — и рухнул. Ничего больше не помню. Лежал в госпитале в Рыбинске, потом на оздоровлении в Свердловской области. Вернулся, пятнадцать дней отгулял — пошел работать в МТС, помощником бригадира тракторной бригады. Есть надо было. Работал на тракторе, на колесном, пять лет с одной рукой, днем и ночью пахал. Там и с баушкой своей познакомился — в тракторной бригаде. Вон за баушку свою пахал.

«Баушка» стояла у дома с Ниной Свиридовой. Они услыхали разговор мужиков, подошли.

— Я тоже на машине работала! — крикнула Нина, прикрывая пальцами рот — ей в Волоколамской поликлинике пообещали обновить зубы, а пока безжалостно расправлялись со старыми. — Помню — привезла начальника, а приехала в парусиновых тапочках и в носках шерстяных, толстых, так тогда и не носили — неловко, а у меня ноги замерзали по утрам, вставали-то в пять часов. Вылезла я — они со Степаном и сидят в обнимку на лавочке, Ириша на мои носки смотрит. «Ну, думаю, смотри, а сама по-светлому с парнем обнимаешься». Поразило это меня тогда. Они небось с ночи так сидели.

— Не-ет, — сказал Боканов, — я, наверное, только что за нее отпахал, свою норму делать собирался.

— Он и сейчас встает в пять. — Морщинки стеснительно разбежались от глаз Ириши, округляя курносенькое лицо.

— Вот и возится в терраске, вот и возится, никому спать не дает, — заметил и Виктор.

— Да уж не то что московские свистуны-лежебоки.

— Какой же я лежебока? В девять часов как штык на стройке, — обиделся Виктор.

— Я про тех, кто на пенсии… А я не могу в Москве, нет, — сказал Степан задумчиво. — Ну, сходишь, пива принесешь, красного, потом белого — и сидишь, ничего делать не можешь. А тут у меня все дела: и строгаю и пилю. Весной терраску отлакирую. Зимой, правда, у меня рука мерзнет очень строгать. Вот и сидишь, как дурак, в избе.

— Деда, а птицы-то? — откуда-то вывернулся Феденька, встал у деда в коленях. За год он подрос, вытянулся — стройненький вырисовывался мальчик.

— Это правда, зимой я птиц кормлю, — Степан любовался внуком, таким сметливым не по годам, — воробьев кажное утро у меня до ста штук прилетает, синиц. Ну, ты, гляди, не гнись, как батька, так длинненький и расти — баушке вон сколько годов, а все как елка.

— Скажешь тоже, — потупилась Ириша.

— А чего «батька»? — Виктор поднялся, потянулся: — Пойти побросать, что ли? — И прыгнул, перехватил волан — мальчик и девочка, совсем еще небольшие, невдалеке отбивали его ракетками.