Где ты, бабье лето?

Ни Филатов, ни Людмила не спросили, что значит «все» — может быть, поняли как вздох облегчения. Константин Иванович, глядя вперед, правой рукой погладил рукав ее кожаной курточки и вдруг сказал: «А тебе очень хорошо в этой штуке».

Зимина впервые надела куртку, денежки за которую отсчитала в «собственные руки» Людмиле. Тогда ее хохоток неприятно отозвался в Зиминой, и сегодня утром еще звучал у нее в ушах, а сейчас она вдруг почувствовала удовольствие. Господи, ну что бы она надела — потертый плащик, потерявший цвет? Не влезешь ведь в зимнюю любимую куртку — права Светлана, права, всегда надо чувствовать себя хорошо одетой.

Летели мимо Сапунова, мимо Холстов, а за Редькином — уже Сытово, и конец обдутому ветерком шоссе, такому синему в сером, но ясном свете дня. Там, у деревни, лежавшей у широкого разлива Рузы, шоссе кончалось, там и домишко-времянка стоял.

Промахнули лесок за Холстами. Зимина показала на широкий, вздутый горбом массив картофельного поля справа:

— Вот где тяжелые суглинки-то. А этот друг одно долбит: «Нет у вас тяжелых суглинков, есть средние и легкие на лесовидных, а тяжелых нету!»

— А ты пригласи его сюда осенью, когда будете картошку копать, — обронил Константин Иванович, уловив, о ком она, и сам же прыснул смешком.

— Его пригласи-ишь! — Людмила захохотала — возможно, представив, как тонул бы проектировщик в глине. А может, не считала нужным скрывать, что понимает, как задел Зимину его отъезд.

— Да пошли ты его! — тихо сказал Филатов, сидевший сзади Зиминой.

За Редькином открылись овсы, а дальше, за лесом — пшеница. И те и другие радовали плотностью и гущиной, но были покрыты десятками как бы светло-зеленых кратеров или озерков — словно кто-то гигантский и жестокий сигал в них сверху, валял и укатывал.

— Что дождь наделал! Завертел, положил, задержимся с уборкой — прорастет, — проговорила Зимина.

— Убере-ем, лишь бы посуху, — опять в затылок сказал Филатов.

И показалось ей, что солнце, глядевшее сквозь белые облака в синеве, обещает хорошую погоду.

Она оставила в домишке хлопотать Галину Максимовну, а сама с Филатовым и Людмилой повела гостей к Рузе. Леса по берегу тут не было, широкий разлив воды, в которую гляделись облака, всегда действовал на нее однозначно: она вдруг начинала чувствовать в себе присутствие еще какой-то женщины, вовсе не деловой, не одержимой заботами, а легкой, бездумной, смешливой, способной на немыслимые поступки и немыслимые выходки.

Шаг в шаг за нею двигался рыхловатый, вальяжный Неведомский. У них давно установились дружеские, даже шутливые отношения, исполненные, разумеется, взаимного понимания и доверия. Когда бы ни явилась она в министерство, он откладывал дела и занимался ее вопросом, проводил беспрепятственно к министру, к замам, добивался решений на коллегии и всегда выполнял обещанное. Между прочим, прошлый раз намекнул, что совхозу помогут получить «Волгу».

Они шли по травянистой тропинке, сырой тинистый запах воды обволакивал, как и тишина, в которой кощунственно звучали голоса.

— Я человек любопытный, — говорила жена Неведомского Филатову (Ольга Дмитриевна представила, как та широко распахивает глаза). Она сбросила кожаные доспехи, отчего стало видно, что она старше, чем казалось, и, пожалуй, проще, но милее. — Мне интересно, как и чем живут люди. Я люблю ездить, смотреть, наблюдать. — Оживленно, с нажимом подчеркивала она каждое слово, так, что давило на уши. — Мне все интересно! Дочка говорит: «Ах, мама, тебе все интересно». А мне действительно все интересно. Я люблю литературу и понимаю ее, в библиотеке мне дают книги, как только получают. Библиотекарша не читает, а ждет, что я скажу. Я как бы дегустатор у них. Ведь я ненароком обязательно расскажу, о чем книга, стоит ее читать или нет. А потом она объясняет читателям.

«А ведь она кокетничает с ним, — подумала Зимина, оглянувшись. — Ну, а мне что? Людмила вон идет похохатывает». И, приподняв плечи, раскинув руки, она задробила каблучками, будто на сельском пятачке.

— Тра-татата, тра-та-тата, тратата-та-та-та-та, — подпевала себе она. — Ребятки, давайте купаться! — крикнула, чувствуя, как озорство ширит грудь.

Они захихикали, засмеялись, остановились, а Константин Иванович ехидно заверил: «Она вас все равно выкупает!»

И от этой ехидности, скрывающей восхищение, она ясно слышала, как душа и вся плоть ее обновлялись на продутом, медвяном лугу, под ветром с хлебов, вблизи речного простора. И этой другой в ней женщине хотелось петь, кричать, бегать — все в ней требовало движения, экспрессии, чего-то залихватского, а чего — назвать не умела. Ей нравилось, что Филатов вел салонные разговоры с. «мадам», как говорила Людмила, а сам поглядывал, забавляют ли те разговоры ее, Зимину. И то, что Константин Иванович был тут и, очень стараясь не уронить достоинства и репутации человека положительного, уважаемого, все же смотрел затаенно-любовно и то и дело смущенно прыскал от подступавшего неловкого смеха, оживляло в ней эту женщину.

В таком состоянии она и в дом вошла. Теперь ее не раздражала, а безудержно смешила жена Неведомского.