Где ты, бабье лето?

— Не-е, не видал, но волки есть, опять пошли волки. Были после войны — их вывели, а теперь опять в Сапунове овцу зарезали. — Серьезно, с удовольствием говорил Юрка, обычно молчаливый, даже как бы связанный.

— Ты охотишься? — спросил Саша.

— Ходил с отцом, а теперь нет. Один раз глядели мы с ним, как глухарь токует! В апреле, еще снег лежал. Чуть развиднялось только, пришли в лес. Ручей бежит по корням, промывает. Глядим — идет по снегу, вышагивает. Распустил хвост, а хвост черный, бормочет, клекочет, клюв кривой — горбоносый. Его тут хоть руками бери. Ну, мы ушли, не стали бить. Лучше моего отца не знал я охотника, всех лис один он уничтожил, белок брал, этих, выдр, нутриев, енотов. А то хошь и ничего не принесет, а придет довольный, ходит по избе, грудь наглаживает — значит, видал чего-нибудь: выводок как играет или еще там что, звериное.

— А Юра у нас только по телевизору с миром животных знакомится. Спроси, какой кит всех больше, — знает, а чтобы белок настрелять… обещает только, — сказала Женька, и насмешливо, и ласково глядя на него.

16

Еще в ночь на пятое выпал снег. Пушистый, неглубокий, он едва присыпал высокую рыжую стерню за шоссе, бежавшее мимо Холстов. Похрустывал под ногой ледок, охвативший почву.

В канун праздника солнце блистало на небе прянично-голубом, и прянично-белая, вся в резных наличниках, блистала, посмеивалась деревня на свежем, еще не морозном воздухе. Мягкость, удовольствие и ожидание какого-то совершеннейшего обновления были разлиты во всем.

С утра бродили по деревне люди, проходили за водой, стояли группами у колодца, на остановке, на дороге — все под этим сверкающим, обнадеживающим солнцем, среди белизны, от которой слипались глаза и обмирало сердце.

В Редькине у Татьяны Ледневой уже несколько дней готовились к свадьбе, назначенной на шестое ноября. Свадьба усиливала, накаляла праздничное ожидание и здесь, в Холстах.

Уже давно уехали молодые в Волоколамск во дворец бракосочетаний на машине, перекрещенной лентами, с трепетавшими цветными шарами. Только куклу на передок Женька наотрез отказалась сажать. Алевтина усмехнулась, но не вмешивалась. Она готовила у Татьяны, но вернулась в Холсты переодеться и прихватить подарки молодым.

Многие дома в Холстах стояли без хозяев — мужики на войне погибли или примерли, докоренные старыми ранами, жены их перебирались на зиму к детям, живущим вблизи Москвы или в самой Москве, работающим на фабриках и в магазинах. Хозяйки те немолоды и не в силах топить печи, носить воду из колодца зимой. Конечно, отсутствие их отнимало что-то у деревни — запертые, с наглухо занавешенными окнами, дома стояли нахохленные, зачужалые, а по вечерам мертво отсвечивал в их стеклах свет фонарей, горевших в трех местах над деревней.

Те же, кто оставались, в основном на пенсии, рабочих женщин мало. И все они были рады любому событию, готовому встряхнуть скучноватую зимнюю жизнь, а уж такое, как свадьба, будоражило и веселило их, возвращая к прежним временам, когда они, по словам Степана Леднева, великие представляльщицы, «прописывали» дачников, объезжая их на белой лошади, рядились в представителей власти и чудили на всякий манер.

Будь свадьба в их деревне, они, не спрашиваясь хозяев, гурьбой ввалились бы в дом прославлять молодых. Но свадьба игралась в Редькине, к тому же были в ней некая таинственность и щекотливость, отчего женщины решили в Редькино не ездить, но высыпали на шоссе с толстой веревкой, увитой еловым лапником. Мария Артемьевна с бабой Клавдией и плели гирлянды. Ссора Алевтины и Марии Артемьевны, разделившая женщин двух концов, несколько усмирила их прыть, они жеманились, подбирали губы и на шоссе собрались не шумно, а будто случайно.

Нина Свиридова, все молодые годы не слезавшая с тракторов и машин, и сейчас еще видная женщина, служила регулировщиком. «Едут!» — поднимала она палец, и женщины раздавались в стороны, веревка с лапником натягивалась поперек шоссе. «Нет, это „газик“», «нет, это такси к кому-то», — определяла Нина, и все снова сбивались на одной стороне, на самом повороте в Холсты, на том пятачке-языке, который когда-то показало шоссе Холстам, высунуло да так и осталось обрубленным — дальше по деревне шли разбитые колеи или наезженные по лужайке следы вразнобой.

— Ой, бабы, и как это Алевтина согласилась, ума не приложу — своими руками, своими руками! — говорила старая, маленькая в плюшевой жакетке Авдотья Хлебина, складывая руки на животе. Она не отставала от молодых ни в работе, ни в шутках-подковырках и сейчас не уточнила, кого отдать согласилась Алевтина, но все поняли, что уж не Женьку.

— Отдашь, коли силком заставили, не больно ее спросились, — Нина Свиридова резала впрямую.

— Ничего, она баба лихая, хоть так, глядишь, перепадет побаловаться, — озорно сверкнула карими глазами Мария Артемьевна. — Он вон, какой бугай, али его на двоих не хватит?

— Да ладно, бабы, уж не грешили бы, посовестились, языки ваши червивые, — заворчала Клавдия.