Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Два года спустя, при расставании, Мария Николаевна припомнила мне этот разговор. «Как точно ты предсказал будущее, – говорила она. – Я часто вспоминала твои слова!»

Участь Трои была предрешена. Не спасли ее ни плач Кассандры, ни предостережения Лаокоона. И когда не нашлось возражений на его мудрые слова, вышли змеи и задушили его и его детей.

А жизнь протекала своим порядком. От нее не уйдет ни мудрый, ни неразумный, ни предусмотрительный, ни беспечный…

Перед отъездом на грязи в Евпаторию меня осматривал доктор Боткин, лейб-медик Царской семьи.

Не люблю, когда доктора слушают мое сердце. Он повторил все сказанное мне 20 лет назад доктором Николаевским.

– С вашим сердцем вам нельзя служить в строю. Вы можете выдержать лишь в условиях строгого режима тыловой жизни.

– Но как же, доктор, с этим самым сердцем я делал под огнем версту и две бегом, проводил дни и ночи в пылу сражения, забывая о себе!

– Чувство долга иногда может нас вынудить далеко перейти предел возможного. Но на этом нельзя строить расчеты. Покажитесь мне еще раз по возвращении из Евпатории.

Пребывание наше в Крыму было сказкой. Дуван, подаривший эту санаторию Императрице, делал все возможное, чтоб развлечь и успокоить своих гостей. После спектаклей мы ездили к нему в именье, катались под парусом по лазурным волнам Черного моря, ночью всей царскосельской компанией ездили в bau Rivage («Буриваш» по местному произношению), где нас ждали традиционные чебуреки; забывая все на свете – и настоящее и будущее. Пока, наконец, я получил неожиданную телеграмму из Питера: «Приезжайте немедленно, – писала Мария Николаевна, – папа при смерти».

Я бросил лечение – оставалось еще несколько грязевых сеансов, – и мы помчались обратно. Подвод не было, нам грозило бесполезное пребывание на почтовой станции, но в эту минуту к крыльцу подкатило роскошное ландо – Паша Богуславский, племянник Николая Аристарховича, с женою, уже инженер, начальник дистанции. Мы с восторгом приняли его предложение и поспели как раз к экспрессу.

Отца я застал уже в последние минуты, окруженного всеми близкими. Все братья, кроме Володи, находившегося в плену, и Коли, который уже занял свой пост в Лондоне, явились с фронта. Он еще узнавал нас, хотя говорил с трудом и вскоре закрыл глаза. Последние его слова были: «Мир в Петрограде, мир в Берлине»… Его похоронили в Сергиевой пустыни рядом с мамой согласно завещанию. В Царском я встретил Боткина.

– Удивительно, – говорил он, осмотрев меня, – ваше сердце неузнаваемо! Оно функционирует превосходно, вы можете ехать куда угодно!

Я пошел прощаться к Императрице. Она благословила меня маленьким серебряным образком Св. Георгия Победоносца и молитвенником, как всех своих пациентов, дала также каждому по пакету с бельем. Княжон я уже не видал. Шах-Багов снова поправился, но его устроили начальником санитарного поезда, который ходил с фронта прямо в Сибирь и обратно, не заходя в Питер. Князь Геловани уехал начальником санатории в Евпаторию, Мелик Адамов оставался еще там, на грязях, там же мы распрощались с Лепехами и Таскевичами. В лазарете Ее Величества уже осталось мало знакомых лиц.

За последние дни передо мною промелькнули почти все близкие, родные, так как все были на похоронах у папочки. Из незнакомых особенно врезались мне в память молодой моряк со старушкой-матерью: «Панаев 4-й! – произнес он, представляясь. – Последний…» Его братья, ахтырские гусары, все пали смертью храбрых. Я знал старшего: это был чудный юноша, чистый, как девица, и благородный, как лев…

Сережа уже командовал артиллерией армии, Мишуша[133] был начальником артиллерии корпуса. Семьи их и Володи жили в столице, летом – в Гатчине, все часто собирались у Марии Николаевны, где проводил отпуск Тима, уже командир батареи во 2-й бригаде. Алечку я оставил под крылышком у Махочки, там я был спокоен за нее. Накануне отъезда нам не спалось всю ночь, я все время прислушивался к ее сдержанным рыданиям и уехал на фронт с подорванными нервами.

На дебаркадере слышались крики:

– Проклятые… проклятые! За вас еду умирать, – кричал вдребезги пьяный пехотный ундер. – Оставайтесь, буржуи проклятые, еду умир-р-р-рать!..

Командовать отдельным дивизионом – это уже не то, что я пережил со своей родной горной батареей… Теперь я ехал в 4-й Отдельный полевой тяжелый дивизион, стоявший в Могилеве-Подольском. Но там меня ждало все новое: офицеры, солдаты, даже незнакомые орудия Виккерса калибра 105 морского типа на импровизированных лафетах с огромными колесами, напоминавшими колесницы фараона.

В тылу

Дивизион стоял на позиции. 3-я батарея с самого начала находилась где-то на севере. С ее командиром, старым крепостным артиллеристом, я встретился уже много позднее, в изгнании. Остальными двумя командовали совершенно юные штабс-капитаны, только что окончившие Артиллерийскую академию, братья Шафровы. Дивизионом командовал назначенный в Киевском военном округе полковник Самборский, мой товарищ по училищу.