Где живут счастливые?

Конечно, его тут же вычислил намётанный глаз криминального домодедовского завсегдатая. Предложил услугу: продай ящик «Мальборо», будут деньги. Продал. Потом ещё. Потом запил от дармовых червонцев.

Похмелье было тяжёлым и — в последний раз... Криминальные завсегдатаи демонстрировали «высокие образчики» мужской дружбы. И опять хотелось есть, и бутерброды с сыром в домодедовском буфете казались самым желанным на свете лакомством. Голод не тётка...

- Начинается регистрация на рейс...

Оживление, суета у стойки. Сиротливая дорожная сумка в чёрно-серую клеточку. Чья? Никто не смотрит. Так хочется есть. И выпить. И закурить. И, конечно, улететь в Якутию. Но это потом, а сначала бутерброд с сыром, два, три бутерброда... У бесхозной сумки сразу нашлась хозяйка. Она закричала, схватила Степана за руку, стала хлестать его по лицу. Милиция в аэропортах мобильная. Уже через полчаса за «попытку украсть дорожную сумку» Степана Терехова везли в наручниках в Матросскую тишину.

Он никогда ничего не читал про ад и адские мучения. Он никогда серьёзно не относился к этим понятиям, да и Господа не вспомнил ни разу в превратностях своей жизни. Но почему, почему, первые слова, произнесённые им тихо, больше сердцем, чем губами, были: «Господи, помилуй!» Смрад, вонь, матерщина, духота, бесовский хохот, бесстыжее любопытство. Ад... И - «Господи, помилуй». Первый раз в жизни. Шутки и забавы преступного мира. На столе рыба, ровные небольшие куски. Бери, ешь. Сколько? Сколько хочешь. Съел два куска. Надо один. Один! Бьют. Пять мисок серой тюремной каши. Ешь. Съел одну. Ещё ешь. Ещё съел одну. Ещё... Больше не могу. Нет, ешь! Бьют. Но эти шалости - невинные утехи в сравнении с другими. Господи, помилуй! Больше всего он боялся ночи. Первая попытка его «опустить» успехом у братанов не увенчалась. Он не смыкал глаз, он даже не ложился на нары, сидел на корточках у параши. Вторую ночь силы его уже покидали, но он знал - стоит забыться - на него набросятся и тогда ему уже не отбиться.

Несколько ночей не спал. А тучи над ним сгущались. Злоба на жестокий мир, загнавший сюда, в нечеловеческие условия, злоба на обидчиков «ментов», злоба на тех, кто разлюбил, предал, вылилась у сокамерников Степана в злобу против него, новичка, неискушённого скуластого якута и злоба эта била через край озверевших, искорёженных сердец и требовала, требовала выхода. Он подслушал разговор: сегодня ночью ему уже не отвертеться. Разработан целый сценарий, несколько человек окружат его и... и он займёт позорное место опущенного на нижних нарах. Они спали на нижних нарах, те, кого сломали, уничтожили, сделали уродами на всю оставшуюся жизнь. Только не это... Его уже заставляли шестерить и выбили зубы за отказ от этого поручения. Ему перебили ушную перепонку. Но только не это... Решение созрело мгновенно. Он хватает тупую бритву и начинает торопливо пилить ею по запястью. Тупая бритва, очень тупая, скорее... Но вот уже хлынула фонтаном спасительная алая кровь. Его везут в тюремную больницу. Перехитрил...

Но швы на руке, в конце концов, зарубцевались. Надо было возвращаться.

Хата 708. Так называлась наша камера. По тюремному закону надо было возвращаться именно туда, откуда ушёл. Иначе убили бы. И опять скопившаяся после его «курорта» злоба - с новой силой, новым, низменным удовольствием, выплеснулась в лицо Степана. Его били жестоко, не было живого места. Отработанный подлый вариант: один шепнул другому - Степан мент, следит за нами. Даже бросили через решётку записку, якобы, подписанную его именем с доносами на своих. Предатель. Опять нещадно били, самозабвенно, с удовольствием.  - Как же вы выдержали, как?  - А я молился... Откуда и сила взялась - молиться. Не учил никто, никто никогда не объяснял...

Есть опыт приобретённый, а есть генетический. Приобретённый — скорбей, измен, предательств, физических и моральных страданий. Генетический - молитвенного упования. Может, когда-то давно прабабка Степана Терехова молилась истово в безысходности своего изболевшегося сердца. И молитва впечаталась в плоть, вошла в формулу крови и потекла по жилам — к потомкам. К нему, Степану Терехову, избитому, харкающему кровью у тюремной параши.

Господи, помилуй!

А дальше чудо. С вытаращенными от ужаса глазами, воровато оглядываясь, подполз к нему ночью, когда измотавшиеся от мести зеки отрубились на своих вторых этажах нар — смотритель Тимоха.

Слышь, ты, якут, я ничего не понимаю, крыша что ли у меня поехала? Голос мне был, явный голос. Чтобы я тебя защищал. Такой голос, которому не подчиниться страшно.

И он, Тимоха, подчинился. Стал защищать Степана, где хитростью, где педалированием своих законных прав.