GEDENKBUCH. Книга памяти немцев-трудармейцев

В мае две бригады, включая и нашу, перевели ближе к рабочему месту, примерно за 6-7 километров от Тимшера. Здесь мы жили в больших палатках. Мы уложили наши соломенные матрасы на еще мерзлую землю и по ночам дрожали от холода. Чтобы добраться до рабочего места, нам приходилось пересекать реку Тимшер. Уже в первый день при высадке лодка перевернулась, и все 7 человек из нашего звена упали в ледяную воду. Одного человека из Марксштадта, носившего плащ и сидевшего у руля, лишь с большим трудом удалось спасти другой лодке. Через месяц, выполнив задание, мы опять вернулись в головной лагерь.

Рабочий день продолжался обычно 12 часов, о выходных не было и речи. В свободное время мы лежали на наших соломенных тюфяках, говорили и мечтали о еде, об оставленных на Волге пшенице, просе, фасоли, о «втором фронте» союзников, об освобождении к посевной или уборочной, о возвращении на Волгу после войны.

Несмотря на добросовестный труд с утра до вечера, мы не могли заработать даже на хлеб насущный. Денег за тяжелую работу в лесу нам не давали. От паспортов нас освободил Сталин еще в 1932 г. - мы трудились в колхозах и потому не должны были их покидать. Мы ведь были не свободные люди, а рабы государства.

Как звучало обращение к нам? Быть может, «красноармеец» или «солдат»? Нет. «Гражданин» - нет, «товарищ» или «трудармеец» - такого я тоже никогда не слышал. К Анне Руш (Нойвид), которая в лагере Усть-Ска-еп (Пермь) возила на лошади бревна из леса, технорук Берников обращался не иначе, как по кличке ее лошади, которую звали Вьюга. Итак, человека приравняли к рабочей скотине. Чтобы подчеркнуть нашу нищету и бесправие, я буду называть нас просто «армейцы». (Непереводимая игра слов: «Armist» - армеец, «arm» - бедный, убогий, жалкий. - Прим, пер.) Мы самоотверженно работали изо дня в день, невзирая на тяготы.

Не выполнив плана, никто не смел идти в лагерь, иначе тебя еще раз гнали в лес. Так бывало с возчиками леса и с теми бригадами, которые осмеливались уходить в лагерь немного раньше. Лозунг гласил: «Все для фронта, все для победы!» Будь питание получше, было бы и больше древесины. Слишком мало было бы даже двойной порции. Двойную получали в лагере только двое - пильщики, которые распиливали бревна на доски.

Мы часто задавались подобным вопросом и отвечали на него так: если бы половина армейцев получала двойное питание, было бы и вдвое больше леса и можно бы использовать вторую половину в сельском хозяйстве. И ведь это было бы выгодно для государства, оно бы получило дополнительную рабочую силу. Но нас никто не слушал.

Несчастные случаи бывали на работе нечасто - мы строго соблюдали технологию лесоповала и технику безопасности. Мне известен случай, когда армеец по фамилии Штабель из нашей бригады отрубил себе на работе палец. Он сразу же пошел к лагерному врачу. Там руку обработали и отправили его на работу. Врач сказал ему: «Ты это сделал специально, чтобы не работать». Когда я однажды слегка поранил себе ногу топором и никого не было поблизости, я оторвал полоску от рубахи, замотал ногу и продолжил работу.

В лагере не было электрического света - маломощная электростанция не функционировала. За едой в темноте зажигали лучины. Радио, газеты и книги - ни следа. Единственную информацию о положении на фронте и в нашем трудбатальоне мы получали от политрука. Это бывало 2-3 раза в месяц в 7 часов утра. Для этого все лагерные армейцы должны были выстроиться перед воротами. Звучала команда: «Смирно!» В своей речи комиссар каждый раз отмечал, что мы, немцы, можем искупить свою вину только неустанным трудом. «Какую вину?» - думал каждый. Нашей единственной виной была немецкая национальность. При этом некоторые падали в обморок, как это случилось с Петером Дамзеном из нашего звена.

После команды «Вольно!» мы в отвратительном настроении молча отправлялись на работу. Нас угнетали не только физически, но и духовно. Возражать было бессмысленно, никто не осмеливался оспорить наше полное бесправие. Каждый знал, что значит иметь дело с агентами НКВД.

Нам разрешалось писать письма только по-русски, не сообщая ничего плохого. Никто не должен был знать чего-либо о действиях НКВД в каторжном лагере. Мы получали ответы с зачеркнутыми словами и фразами. Моя 82-летняя бабушка написала мне с Алтая, что в чужой комнате без кухни ей живется дрянно и что брат и мать мобилизованы на очень тяжелую работу. Конечно, в Тимшере нам было очень плохо, но в ссылке были немецкие семьи с детьми старше трех лет и без бабушки, которым приходилось еще хуже. О них не заботился никто, включая и государство. Такие дети без родителей сбивались в группы и жили полудикими в землянках.

Режим дня в каторжном лагере