Гедонисты и сердечная

Марфа будто почувствовала, что Дубинин уже сбил охотку к еде, и, чтобы не вынуждать гостя командовать – не то его визит отдавал бы вульгарной меркантильностью, – включила магнитофон.

Грамотные вопросы, ответы почти на автопилоте.

Подача – отбито, цок-цок, мячик скачет ритмично. Усыпляет…

– Как с вами скучно! – не выдержала Марфа. – Новый застой, что ли, начинается?

«С вами…» Уязвленные мужские достоинства объединились и пошли в атаку.

– В истории не бывает ничего нового, – спокойно отпарировал Федор. Немного свысока, чтобы заполучить эмоциональную фору. – Не бывает нового застоя, новой России… Как не бывает новых Англий-Франций…

– Но в девяносто первом почти все впали в экстаз. Солженицын даже предлагал назвать его новой Преображенской революцией. – Филипп, не зная, куда деть свою скованность, автоматически взял в руки рюмку, обеими ладонями обнял ее круглые бока и сделал большой глоток. – Хотелось сделать эту дату исторической – концом того, что началось в семнадцатом.

– И все же – ничего нового. – Федор со спокойным любопытством наблюдал за суетящимся хозяином. Что так заводит его? Моторчик мысли или ревности? – На Украине то же самое. Майдан – это как наш девяносто первый, сейчас идет реакция. В Венгрии… Смотрите, что делается в Венгрии. Они специально разбили советскую статую, чтобы их суета не выглядела возвращением к коммунизму. Перемены непреодолимы, как землетрясение. Почему приходит цунами? Никто не знает. Все эти процессы возникают внутри. Я понимаю, почему распался СССР, почему распалась Югославия. Но почему Чехословакия распалась? Не знаю…

Филипп залпом допил свою рюмку и снова ее наполнил, забыв про хозяйские обязанности. Дубинин как-то уж слишком свободно обращается с привычными либеральными штампами. Сделав новый глоток, он запальчиво спросил:

– Значит ли это, по-вашему, что мы живем во времени, которое началось не девяносто первым, а девяносто третьим?

– Для меня время не менялось, и девяносто третий год – это всего лишь рождение новой власти. Между девяносто первым и девяносто третьим было безвременье, было безвластие. Власть появилась, когда Ельцин пересилил парламент. Но это – всего лишь эволюция. Внешне она проявляется то выстрелами, то баррикадами… На самом деле жизнь идет сама по себе.

«Сама по себе, – повторил Филипп про себя. – Я-то, дурак, в девяносто первом испытал эйфорию, в девяносто третьем – отчаяние, а после уже не думал про исторические катаклизмы. Решил, что главное – личная жизнь. И ее теперь сам порушил…»

– Тебе налить? – поднес он бутылку к Марфиному бокалу.

– Да, – автоматически, не очень-то и задумавшись, кивнула она. Потом посмотрела на сосуд Дубинина. Пустой! Встрепенулась и пододвинула его к мужниной руке.

Но бутылка уже была опорожнена.

Гость невозмутимо дождался, пока Филипп намается с тугой чилийской пробкой и нальет ему, распробовал первый глоток, съел большую прозрачную виноградину и, не перескакивая с неоконченной мысли на другую, продолжил свое рассуждение:

– Власть не может придумать ничего нового. Грубо говоря, ценности более изначальны. Нельзя создать ценности ни в каком кабинете, ни в каком институте, в том числе в институте власти. Ценность, созданная в верхах, никогда не приживется…

Да что же тут лекцию ему читают! Филипп сдвинул брови и опустил голову, чтобы не выдать своего раздражения. Марфе не выдать… Рука – без какой-либо осознанной команды от мозга, рефлекторно – потянулась за ломтем белого хлеба и опрокинула дубининский бокал.

Суета, извинения. Легче стало. А этот вития хладнокровно переждал и даже с мысли не сбился:

– Власть предназначена, чтобы ценность контролировать, не дать ее разрушить. Они плохо обслуживают, но они не противники. Они не хотят, чтобы у нас резали на улицах. Власть структурирована, у нее есть издержки – коррупция… Власть – механизм, который ржавеет, его надо чистить, обихаживать… Коррупция неизбежна, как ржавчина на металле. Дело в смазке, которую обеспечивает государство. В этом смысле церковникам хорошо. Они говорят: ценности от Бога – и все, и никакая власть уже не может ничего поделать. Они спокойно пойдут под расстрел, зная, что те не правы. А интеллигентам надо внушать, что ценность была раньше, чем власть. Что ценность изначальна. Есть заповедь «не убий» – это ценность. Как сберечь эту ценность? Прежде всего не убивать.

Дубинин откинулся на спинку углового дивана. Никакого неудобства – ни от чужого жилища, ни от напряженности хозяина, ни от того, что хозяйка не сводит с него взгляда. Мысль летит… Что еще человеку надо…

– Люди не понимают очень простых вещей бытия… – Дубинин рассуждал – сожалея, а не поучая. – Счастье лета, счастье дачи, счастье женщины, счастье поиска, счастье луны… Это жизнь. О какой ерунде говорят… Премию не дали, должностью обошли, налогами обложили… Глупости… Вместо того чтобы говорить, какая луна.

– А любовь? – вскинулась Марфа.

– Любовь к кому-то, она сужает… Из любви герой Фаулза заточил человека. Но что-то не противостоит кому-то.