Гегель как судьба России

Е. Л.: Это очень большое преувеличение со стороны Чижевского. В действительности в отношении к древнегреческой и немецкой философии — я беру специально эти формы–русская культура, русская философски окрашенная мысль не ушла дальше рассудочного усвоения этой философской определенности. Доказательство — творчество Соловьева, которое полностью не выходит из этого. Да и не только его, взять хотя бы и Герцена, не говоря уже об остальных — в трактовке и понимании Гегеля дальше его определения как вида рационализма Нового времени, т. е. как вида рассудка, они не идут. Отсюда и утверждение Герцена о необходимости, якобы, рассудочную форму теории дополнить практикой и соловьевское представление о вселенском всеединстве. Но вселенское всеединство ведь это же еще не абсолютное понятие! Это не лучше, чем вода Фалеса, бытие Парменида или нус Анаксагора.

О. С.: Значит Вы считаете, что никакой традиции в изучении гегелевской философии, даже в ее непосредственной форме, в России нет?

Е. Л.: Совершенно верно. То, что рассудок интересовался Гегелем — это да, но то, что он достиг разумности в отношении Гегеля — нет. Но то, что этот рассудок через свою форму рефлексии или одного момента рефлексии положительно относился к гегелевской философии — даже при рассудочном понимании — это похвально.

О. С.: Бердяев в своей работе «Русская идея» говорит, что «Гегель сделал небывалую карьеру в России», что к нему относились религиозно, искали у него ответы на самые сокровенные вопросы и т. д. Нельзя ли тут усмотреть некоторую необходимость? Не кажется ли Вам, что русское сознание как бы «нутром» почувствовало истину этой философии?

Е. Л.: Почувствовало — да. Но не поняло. Если быть строгим, то нужно сказать, что представление — это тот способ мысли дальше которого русская культура вообще не пошла. А позднее, вопреки представлению, которое еще могло бы по тенденции иметь дело с всеобщим содержанием, выступила на сцену другая форма рассудка, а именно борьба против всякой всеобщности содержания. Вот и вылез на сцену позитивизм Кропоткина, материализм Ленина, Плеханова и т. д.

О. С.: Какое место в Вашем рассмотрении русской культуры занимает коммунистическая идея?

Е. Л.: Она была совершенно внешней для нее. Она не затрагивает и не стоит на основе истории и результатов русского духа.

О. С.: А как Вы оцениваете присущую коммунизму веру в науку, «научное изувество» коммунизма, как выражается в отношении Ленина Ф. Степун, разве это не может быть зафиксировано как определенное отношение к науке?

Е. Л.: В какой форме?

О. С.: В религиозной. Тем не менее уже выступает логический способ мысли. Хотя бы в форме пафоса.

Е. Л.: Пафоса — да. Но и это пафос он ведь подогревался всегда результатами опытного познания и рефлексии об этом.

О. С.: Тем не менее, хотя и случайно, в него была втянута и истинная форма логической мысли.

Е. Л.: А она не втягивалась, наоборот, апология вот этой научности опыта стала препятствием для действительного движения к усвоению философии. Обратите внимание, ведь сам марксизм, сами русские большевики, они ведь были одновременно большими софистами — они очень хорошо эксплуатировали дух позитивизма шестидесятых годов прошлого столетия: дарвинизм и т. д. Это же дух проник и в социологию, подогреваясь предшественниками — Огюстом Контом прежде всего. И тут на этой то предпосылке позитивизма в общественных науках и воссел большевизм, уверяющий, что он то сам и есть исключительно «плод науки».

О. С.: Но утвердился–то в марксизме в качестве «философа № 1» не Огюст Конт, а Гегель с его диалектикой, в данном случае неважно что с формальной стороны?

Е. Л.: Он не утвердился, это неправда.

О. С.: Но хотя бы само слово «диалектика» — оно ведь было популяризовано в России именно коммунизмом?