Гея: Альманах научной фантастики

— Глупец! Ты поборол себя! — воскликнул голос непреклонно. — Отныне и навсегда в любой мирской детали ты будешь подмечать частицы тридесятого государства. Мир неплох. И улучшать его — тебе, вот этими руками, которыми ты перекроил себя. Иначе жить не стоит!

— Себя… — со вздохом отозвался Серафим. — Наверное, ты прав. Иначе — не стоит. Мир неплох. Конечно!

— Ну, тогда счастливо оставаться!

— Как, ты уходишь?

— Мне пора — дела, дела… Впрочем, ты всегда можешь вызвать меня. Если будет нужда — сродни той, что возникла сегодня…

— Да не звал я тебя!

— Формально — да. Но я слышу голоса души. И этого достаточно. Прощай.

— Прощай, — ответил Серафим и бессильно опустился на обломки стола.

Торшер был вдребезги разбит, и люстра больше не раскачивалась под потолком — в комнате царила ночь.

Цветохвостову после минутной передышки пришлось отправиться на кухню за свечой.

Он запалил фитиль и, прикрывая ладонью пламя, чтобы не погасло, вернулся в комнату.

Развал, кавардак, тоскливо орет перепуганный кот… Ну и дела! Голова идет кругом…

Наверное, и впрямь этот мир совсем неплох. Твой собственный голос не станет лгать…

На глаза Цветохвостову попалась стопка бумаг, соединенных толстой скрепкой. Ну да, конечно, это же та самая статья, которую необходимо было выправить к утру, — о ней-то он забыл совершенно.

Нужно докончить…

Но, господи, как он устал, отдохнуть бы немного, хоть часок соснуть…

Нет, не получится. Время, время!.. Есть ведь на земле дела и поважнее.

Бедлам? Ну что ж… И в нем заключено свое очарованье. Шарм, если хотите.

Это — как взглянуть…

Кот еще раз мяукнул и смолк.

Видимо, и он проникся наконец-то мыслью, что этот мир до ужаса хорош.

— Ну что, Альфонс? — спросил Серафим. — Вот мы с тобой и погорели… Впрочем, какое там, все к лучшему, д-да!.. Ну-ка, что теперь слышно в нашем эфире? — и, тяжело вздохнув, с насмешкой добавил: — Уж теперь-то что-нибудь развеселенькое небось? Понятно… Ах, суета сует, Альфонс, воистину!.. Хотя, разве это суета? Переродились мы с тобой, вот что. За работу, старик, за работу!

Он уселся на пол, придвинул поближе свечу и разложил перед собой окаянную рукопись.

«Железное кольцо страсти все сильнее охватывало и сжимало их обоих, как может схватывать старый медведь вековую сосну…»

Резким движением пера Серафим перечеркнул всю фразу, чтобы на ее месте вписать новую, — и сразу время помчалось, обтекая его со всех сторон, остались забытыми и редакция, и ее посетители, и дневная безалаберная жизнь, а в голове плыли и вспыхивали огненными шарами прекрасные слова и фразы, живой водой струились на бумагу, окропляя каждую ее пядь.

Одной капли хватит на целую страницу, одна капля вдохнет в нее жизнь — он, Серафим, призван холить, одушевляя, мертвое и будет занят этим долгое-долгое время, покуда еще пишут такие статьи, и он их выправит, поставит на ноги, выходит, точно заботливая нянька, и никто не будет об этом знать — пусть, ведь должен же кто-то на земле лакировать дурное, необходимое тем не менее людям, такова его работа, его долг, черт побери, а, как известно, даже великий лакировщик людям должен быть неведом, чтобы они не разочаровались в своих силах, — пусть, бог с ними…

Часы молчали, вдребезги разбитые, и кукушка не куковала, и двенадцать апостолов не шли чередой, за окном стояла иссеченная дождями темень — к тусклому, промозглому рассвету медленно катилась ночь, а кот все сидел на диване и топорщил усы, ловя сигналы из тридевятого царства, тридесятого государства, которое теперь совсем уж рядом, в этом удивительном и прекрасном мире вокруг, и виновато глядел в спину Серафиму — «что поделаешь, помехи, хозяин, помехи…

Борис Пшеничный Капсула

Он пришел встречать Покровского на вертолетную площадку, но представляться не спешил. Сидел на камне у дальнего края поляны, жевал сухую былинку, перебрасывая ее из одного угла губ в другой, и безучастно наблюдал за высадкой.

Гость неумело выбрался из вертолета, обеими руками принял от пилота невероятных размеров саквояж, не удержал, уронил, сам чуть не упал. Кое-как ухватив саквояж за одну ручку, он уже не пытался его поднять, потащил волоком по траве — лишь бы побыстрее и подальше от свистящих над головой лопастей. Вертолет, казалось, желал того же — побыстрее, подальше и, едва избавившись от пассажира, обрадованно взревел, рывком оттолкнулся от грунта, в горбатом полете, даже не набрав высоты, умчал к горизонту. Оглушенный, встрепанный воздушными вихрями, гость все еще куда-то волок непосильный багаж, оставляя за собой широкую полосу примятой травы. «Чем это так загрузился? Должно быть, приборы», — предположил Карпов, неторопливо направляясь к прибывшему.

Он обманулся в своих ожиданиях. Прежде ему не доводилось иметь дело с учеными. Покровского не знал ни в лицо, ни по фотографиям, и, когда по рации предупредили, что прилетит доктор, физик, профессор да еще громкий лауреат, воображение нарисовало нечто солидное, внушительное, крупногабаритное. А тут: сухонький, тощенький, какой-то недокормленный, а рядом с брюхатой сумкой — совсем гном, сам мог бы в нее вместиться.