Ген Атлантиды

3 июня 1917 года

– А сейчас? – справляется доктор Карлайл, ткнув пером чернильной ручки мне в ногу.

– Ага, – цежу я сквозь стиснутые зубы.

Он передвигает перо и тычет снова.

– А здесь?

– Чертовски.

Выпрямившись, он созерцает плоды своих тыканий.

Прежде чем осмотреть ногу, он не пожалел времени, собирая «анамнез». Приятное разнообразие после полевых хирургов, глядящих на ранение, а не на человека, и обычно кромсающих без единого слова. Я сказал ему, что мне двадцать шесть лет, в остальном здоровье хорошее, не имею «зависимостей» и получил ранение на Западном фронте, в рухнувшем тоннеле. Он кивнул и провел тщательный осмотр, отметив, что ранение не так уж и отличается от тех, что ему довелось повидать за свою практику у шахтеров и спортсменов.

Я жду его вердикта, гадая, следует ли мне что-нибудь сказать.

Городской доктор чешет в затылке и присаживается у постели.

– Должен признаться, я согласен с тем, что сказали вам армейские хирурги. Я бы лучше отнял ее еще тогда – вероятно, чуть ниже колена, или, по крайней мере, начал бы там.

– А что теперь? – я страшусь ответа.

– Теперь… даже не знаю. Вам уже никогда не ходить на ней – по крайней мере нормально. По большей части это зависит от того, насколько больно вам будет. Несомненно, нервы получили большие повреждения. Я бы рекомендовал вам попытаться ходить, уж как сумеете, в ближайший месяц-два. Если боль будет несносной – каковой, подозреваю, она и будет, – мы отнимем ее под коленом. Большая часть ощущений идет от стопы; там больше нервов. Сие даст вам некоторое облегчение. – И будто предвосхищая мое отчаяние, добавляет: – Мы здесь боремся не только с болью. Тщеславие тоже нельзя сбрасывать со счетов. Ни один человек не хочет лишиться половины ноги, но это не делает его человеком в меньшей степени. Лучше быть прагматичным. Вы же сами будете благодарны. И полагаю, последним фактором выступает та работа, которой вы станете заниматься, капитан… нет, майор, не так ли? Ни разу не видел майора вашего возраста.

– Когда вокруг гибнут один за другим, чины приходят быстро, – отвечаю я, оттягивая время перед другим вопросом, от которого отгораживался с того самого момента, когда рухнул тоннель. Горное дело – единственное, что я умею. – Я пока не знаю, что буду делать, когда… когда встану на ноги. – Это выражение как-то само собой приходит на язык.

– Кабинетная работа будет… э-э… благоприятна для вашей диспозиции, если вы сумеете сыскать таковую. – Кивнув, он встает. – Что ж, тогда все, позвоните мне или напишите через месяц. – И он вручает мне карточку со своим адресом в Лондоне.

– Спасибо вам, доктор, искреннее спасибо.

– Ну, мне было как-то несподручно отклонить просьбу лорда Бартона. Мы припомнили наши деньки в Итоне, а когда он мне сказал, что вы герой войны и что его малышка очень настаивает, и он опасается, что если я не посмотрю, это совсем разобьет ей сердце, я сел на поезд на следующий же день.

В коридоре слышится грохот, будто кто-то сшиб что-то с полки. Мы с доктором Карлайлом оба смотрим в направлении шума, но ни один из нас не говорит ни слова. Он собирает свой черный саквояж и встает.

– Я оставлю Хелене наставление о том, как перевязывать ногу. Удачи вам, майор.

5 августа 1917 года

Минуло два месяца, и я уже месяц как «хожу». По большей части ковыляю. В удачные дни с помощью трости – просто хромаю.

Карлайл приезжал на прошлой неделе полюбоваться моими колченогими подвигами. Стоя рядом с Хеленой, он радовался, как гордый владелец на собачьей выставке.

Несправедливый попрек. И вовсе не заслуженный человеком, который был так добр ко мне.

Пилюли. Они притупляют боль – да и все остальное, в том числе и мои мысли. Они делают меня бесчувственным, когда действуют, и злым, как осиное гнездо, когда действие их кончается. Вести сражения в собственном рассудке – странная пытка. Пожалуй, я предпочел бы стрелять по людям кайзера; там я хотя бы знал, на чем стою, и мог получить передышку, когда покидал фронт. Недели ходьбы, глотания таблеток и новых усилий посеяли в моей душе новый страх: что я никогда не избавлюсь от присосавшейся ко мне твари, неустанно подзуживающей меня утолять боль. Мне нужны пилюли, без них я не могу и не хочу. Я обменял дьявола – настойку опия – на пару костылей: один под мышкой, а второй в кармане.

Карлайл говорит, что моя походка станет улучшаться по мере того, как я буду «знакомиться с ногой» и определю минимальную приемлемую дозу пилюль от боли. Говорить легко.

Но не к пилюлям я пристрастился более всего за месяцы, прошедшие с той поры, как покинул госпиталь. Таких, как она, я еще не встречал. Одна лишь мысль съехать от нее, сказать «прости» повергает меня в ужас. Я знаю, что хотел бы сделать: взять ее за руку, сесть на корабль и отплыть прочь из Гибралтара, прочь от войны, прочь от прошлого, и начать сызнова – где-нибудь в безопасном месте, где наши дети могли бы расти, не зная горя.

Уже почти три, а я не принял за весь день ни пилюли. Хочу иметь ясную голову, когда буду говорить с ней. Не хочу упустить ни малейшего нюанса, несмотря на боль – будь то в ноге или сердце.

Мне потребуется весь мой ум. Может быть, дело в ее британском воспитании с его стоицизмом и суховатым юмором, а может, в двух годах работы в полевом госпитале, где эмоции так же заразны и опасны, как инфекции, с которыми там борются, но вникнуть в мысли этой женщины почти невозможно. Она смеется, она улыбается, она полна жизни, но никогда не теряет самообладания, никогда лишнего слова не скажет, ничем не выдаст свои мысли. Я бы отдал вторую ногу, только бы знать, что она на самом деле чувствует по отношению ко мне.

Я обдумал свои возможности и предпринял все приготовления, какие мог. Через день после визита этого демона Дэмьена Уэбстера я написал три письма. Первое отправилось в Первый национальный банк в Чарльстоне с уведомлением, что баланс счета моего отца надлежит перевести на счет Западно-Вирджинского детского дома в Элкинсе. Второе я послал детскому дому, извещая, чтобы ожидали взноса, и в случае, если посмертный дар не прийдет[18] к ним напрямую, связались с мистером Дэмьеном Уэбстером по сему вопросу, как с последним лицом, каковое располагало доступом к сказанному счету. Искренне надеюсь, что они получат эти средства.

Последнее письмо я написал в Городской банк Чарльстона, где держу собственные средства. Полторы недели назад пришел ответ, известивший меня, что на моем счету в общем итоге 5752 доллара 34 цента, за перевод каковых банковским чеком в Гибралтар полагается мзда. Я заранее предполагал, что меня обжулят, едва я нацелюсь за порог, как это в заводе у банков, и посему отвечал незамедлительно, поблагодарив их и потребовав, чтобы они выслали банковский чек с наивозможной поспешностью. И как раз вчера курьер с ним прибыл.

Я также получил остаток своего мизерного армейского жалованья, большую часть которого армия приберегает для тебя, пока ты воюешь. На прошлой неделе я был с почетом демобилизован, так что это последнее денежное поступление.

В общем и целом у меня имеется 6382 доллара 79 центов, коих крайне мало, чтобы содержать жену и где-либо обустроиться. Мне придется найти какую-либо сидячую работу, вероятнее всего, где-нибудь в банке или на бирже, возможно, в знакомой мне сфере – горном деле или, скажем, военной индустрии. Но такая работа подходит лишь людям определенного склада, располагающим нужными связями и соответствующим образованием. Будь у меня собственный капитал, можно было пустить его в ход и при толике везения наткнуться на жилу – уголь, золото, алмазы, медь или серебро – и не знать недостатка в деньгах. Я установил себе цель в двадцать пять тысяч долларов. Это почти не оставляет мне права на ошибку.

Я слышу, как Хелена открывает дверь, и выхожу в тесную переднюю, чтобы поприветствовать ее. Ее одеяние сестры милосердия запятнано кровью, являя диковинный контраст с доброй улыбкой, озаряющей ее лицо при виде меня. Я бы отдал все на свете, только б знать, какая искра ее воспламенила – жалость или искренняя радость.

– Вы встали. Не обращайте внимания на мой вид; я как раз собираюсь переодеться, – говорит она, устремляясь прочь.

– Наденьте что-нибудь элегантное, – окликаю ее. – Я хочу пригласить вас на прогулку, а потом на обед.

Она высовывает голову из-за двери своей спальни.

– В самом деле? – Улыбка становится шире, в ней сквозит намек на изумление. – Не приготовить ли ваш мундир?

– Нет. Благодарю вас, но с ношением мундира для меня покончено. Сегодня речь пойдет о будущем.