Ген дракона

В ответ на вопрос Эми, я просто посмотрела на нее на мгновение, с трудом веря, что она даже спросила об этом. Обычно она была довольно практичной и осторожной в большинстве вещей. Я никогда бы не подумала, что за миллион лет она когда-нибудь спросит, хочу ли я сделать первый шаг в том, чтобы вслепую быть в паре с драконом-перевертышем. «Может, потеря бизнеса изменила ее», — подумала я. «Может, это заставило ее больше рисковать, теперь, когда нам нечего терять».

Может быть, потеря бизнеса изменила меня, потому что, хотя я склонялась к практичности и осторожности, как Эми, я вдруг обнаружила, что киваю.

— Хорошо, да. Давай проверим ген перевертыша. Я в деле. Это может помочь нам расплатиться с долгами, завести детей, которых мы всегда хотели, и, возможно, даже найти любовь в процессе. В любом случае, стоит попробовать. Верно? Мы должны хотя бы посмотреть, есть ли у нас ген.

Эми кивнула, все еще мерцая глазами.

— Да… мы определенно должны.

Теперь, примерно через три недели после этого разговора, я стояла у почтовых ящиков в вестибюле моего жилого дома, зная правду о моем биологическом отце. Мой биологический отец был драконом-перевертышем. Он должен был быть им, потому что у меня был ген перевертыша.

ГЛАВА 2

Я всегда знала, что меня удочерили, хотя мне никто никогда не говорил. Я просто всегда это знала. Я просто всегда это чувствовала.

Мои приемные родители, Кларк и Элиза, оба профессора математики колледжа, были одного возраста, сорока шести лет, когда удочерили меня, и были женаты двадцать лет. Родители никогда не могли иметь детей и никогда не хотели их в любом случае, как я позже узнала. Или, по крайней мере, никогда не хотели, пока моей маме не стукнуло сорок. Именно тогда она «поймала религию», как она выразила это позже в письме ко мне, которое я прочитала после ее смерти, и у нее была серия ярких снов, где она думала, что Бог приказывает ей усыновить ребенка.

Эта интенсивная религиозность длилась недолго в ее великой жизни, и в последующие годы я думала о ней, как о полностью светской, никогда не ходившей в церковь или даже молящейся перед едой или что-то в этом роде. Тем не менее, ее «чрезвычайно религиозная фаза» длилась достаточно долго, чтобы она и мой приемный отец попали в список ожидания в небольшом частном агентстве по усыновлению.

И примерно четыре года спустя, как раз в конце фазы моей мамы, им позвонили, что появилась новорожденная девочка. Моя мама сказала мне позже, через ее письмо, где она объяснила все это, что у нее были некоторые «крошечные маленькие сомнения» в том, чтобы удочерить меня тогда, но она не хотела казаться «безвкусной» или «грубой», сказав, что передумала. Ей, по крайней мере, хватило совести признаться мне в своем письме, что это были «безумные причины», чтобы пойти на усыновление ребенка.

Она была «слегка ласкова» ко мне в детстве, как я думала позже. Она не часто повышала голос, иногда обнимала меня и гладила, терпеливо расчесывала и заплетала мои длинные светлые волосы каждое утро перед школой. В мой первый день в детском саду она включила домашнее печенье в мой обед вместе с небольшим листком бумаги. На бумаге она нарисовала два сердца, меньшее из которых было спрятано сбоку от большего. Съев свой обед, я провела пальцем по сердцам, задаваясь вопросом, имела ли она в виду, что большее сердце — это «она», а меньшее — «я».

Я никогда не выбрасывала эту записку, и годы спустя, на похоронах моей мамы, я держала ее в руке всю службу. Я даже не знаю, почему. Это казалось правильным, или важным, или что-то в этом роде.

В подростковом возрасте моя мама была, может быть, менее «слегка ласковой», чем в детстве, но она все еще не часто поднимала голос. Мы просто немного говорили. У меня было ощущение, что она «отдаляется». Мама послушно присутствовала на всех моих танцевальных концертах и гимнастических встречах, и после этого она всегда говорила как я хорошо выступила или что-то в этом роде, прежде чем мимолетно улыбалась мне. Всегда была очень вежлива. Она всегда покорно делала кексы или что-то еще для всех продаж выпечки гимнастической команды.

К этому времени моего отца уже не было, он умер от внезапного обширного инфаркта, когда мне было семь. Это было довольно рано для меня, чтобы иметь хотя бы несколько конкретных воспоминаний о нем. Я помнила, что он был рядом, и смутно помнила, как выглядел, но не могла его вспомнить. Я не могла вспомнить, чтобы он обнимал меня, или играл со мной, или что-то в этом роде. Не могла вспомнить, чтобы он вообще разговаривал со мной.