Ген Тургенева

Барин-охотник открывает всем своим существом впаянных в природу Калиныча и Касьяна, которые не пытаются в ней обосноваться, так сказать, социализироваться. В итоге и сам он как бы В итоге и сам он как бы сливается с природой, «онатуривается» рядом со своими героями, что напоминает погружение Ильи Ильича Обломова в свою мифическую деревню, нутряное сосредоточие собственно нашего природно вроде бы неповоротливого, но в то же время жизненно наполненного бытия. «Касьян – предельное состояние крестьянского пантеизма. Но в нем-таки больше светлой возвышенности, чем в испуганной приземленности его односельчан. Ведь и они неприкаянные, бездомные «оторванцы» внутри природного тела, но состояние свое «идеологически» не освоившие, в отличие от Касьяна или Калиныча. Касьян (а вместе с ним и благодаря ему повествователь) не боится природных пространств, как боятся его односельчане и другие персонажи «Записок охотника». Он их в каком-то смысле духовное продолжение».

В свое время, на стыке XVIII – XIX вв. в Россию пришла мода на «ночную» (а потом и «кладбищенскую») поэзию. В первом случае важное значение для культурного самоопределения имеет  такой момент характеристики тургеневского Касьяна: «Можно сказать, что для него нет ночи в природе, в то время как в «Бежине луге» именно ночь пугает персонажей равнодушием и чувством непоправимого, могильного одиночества. Вообще, в нашей литературе, и у Тургенева в том числе, ночным своим состоянием природа пугает человека как раз тогда, когда он от природы отчасти отщепляется, пытаясь социальной определенностью преодолеть свою природную зависимость, стихийность, дремучесть». Во втором – достаточно обратиться к рассказу Тургенева «Смерть», в котором русский мужик умирает «удивительно»: «Состояние его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто».

Художественно выраженные идеи «Записок охотника» можно подтвердить цитатой из письма Тургенева к Полине Виардо (1849): «…целая крестьянская семья выехала в телеге, чтобы заняться уборкой своего поля, расположенного в нескольких верстах от села; и вдруг ужаснейший град дочиста уничтожил все колосья! Прекрасное поле превратилось в грязное болото. Мне случалось проезжать мимо; все они безмолвно сидели вокруг своей телеги; женщины плакали; отец с обнаженной головой и раскрытой грудью ничего не говорил. Я подошел к ним, хотел было их утешить, но при первом моем слове мужик медленно повалился ничком и обеими руками натянул свою рубаху из грубого небеленого холста на голову. Это было последним движением умирающего Сократа: последний и безмолвный протест человека против жестокости себе подобных или грубого равнодушия природы. Да, она такова: она равнодушна; душа есть только в нас и, может быть, немного вокруг нас… это слабое сияние, которое древняя ночь вечно стремится поглотить. Но это не мешает негодяйке-природе быть восхитительно прекрасной, и соловей может доставить нам чарующие восторги, в то время как какое-нибудь несчастное полураздавленное насекомое мучительно умирает у него в зобу…».

Как апофеоз особого, непростого по составу своему качества безмолвия представлен рассказ «Певцы». Именно песня безмолвия проявляет не пробившиеся в обычной жизни таланты двух разных персонажей рассказа. Яшка-турок, черпальщик на бумажной фабрике у купца, вел жизнь тяжелую и безрадостную, хотя и «смотрел удалым фабричным малым и, казалось, не мог похвастаться отличным здоровьем». Его соперник, рядчик из Жиздры, «плотный мужчина лет тридцати… беспечно болтал и постукивал ногами, обутыми в щегольские сапоги с оторочкой» – и вовсе показался было повествователю изворотливым и бойким городским мещанином. Однако, когда они начинают петь, то оба на глазах преображаются. В голосе Яшки «была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала нас за сердце, хватала прямо за его русские струны».

Когда же охотник-рассказчик выходит из кабака, он попадает как будто бы в эпицентр природного безмолвия. «Все молчало; было что-то безнадежное, придавленное в этом глубоком молчании обессиленной природы». То есть природа либо затихла от только что услышанного, либо это только что пела устами певцов она сама, а спев, как будто бы устала, выдохлась, затихла. То ли это русский человек умеет так вслушаться и передать в песне глубинное природное начало; то ли это такова природа, которая проникает внутрь русского человека и творит в нем то, что захочет.