ГенАцид

Он достал сигарету и закурил, но вкус ее показался ему горьким, как у первой сигареты после долгой простуды. Он закашлялся и бросил ее в сугроб. Надо было идти дальше.

Мансур, как всякий восточный человек, встретил Антона радушно.

– Привет, салом, Антон, хуб, правильно пришел! Як дам. Один минута. Додар! – крикнул он вглубь дома.

Пока Антон снимал шубу, из дальней комнаты вышла семилетняя дочка Мансура, Додар.

– Додар, – повернулся к Антону Мансур, – значит «брат» на таджикский язык. Хотел мальчика, – виновато развел он руками. – Но это женская имя. Рост? Правда? – обратился он к дочке. Та молча кивнула головой. Мансур почему-то каждый раз заново объяснял это Пахомову, хотя тот уже давно выучил перевод имени девочки.

– Салом, – поздоровался с ней Антон и присел на корточки. Но Додар ближе подходить не стала и смущенно (хотя видела Антона много раз) спряталась за спину отца.

Оттуда донеслось приглушенное «Ассалому алейкум».

– Боится, – снова развел руками Мансур. – Много плохой видела.

– Додар, ты меня стесняешься? – улыбнулся Антон, пытаясь заглянуть за спину Мансура.

Додар, не выходя, ответила:

– Нет.

– А что прячешься?

– Я не прячусь. Я просто стою.

Антон с Мансуром засмеялись, а Додар, смутившись, тут же убежала обратно к себе.

– Если честно, я на минутку, уж извини, – сказал Антон, вставая с корточек. – Просто хотел узнать, есть ли проблемы, все ли понимаешь, ну и прочее.

– Понятно? Албатта не. Нет, конечно. Манн пеш кам мехондам. Я учиться мало в жизни. Но Додар помощь дает, я понимаю. Маленькая, а русский язык лучше, чем я. Так что нормально. Ташаккур. Спасибо.

– Ясно. А я вот, Мансур, уезжаю.

– Куда?

– В Москву.

– Афсус кори хуб нашуд. Жаль, говорю. Но Москва – хороший, большой. Только народ много. И злой все.

– Здесь лучше?

– Здес тихо. А потом... у меня вон, – кивнул Мансур в сторону шкафа, – защита есть.

– Что у тебя там? – спросил Антон.

– Ружье, – хитро улыбнулся Мансур. – Один человек продавать. Я решил покупать. На всякий случай.

– Ну, ружье меняет дело, – улыбнулся в ответ Пахомов. – Значит, останешься пока?

– Ман намедонам. Не знаю. Может. А куда ездить? У меня родственники умер все. Мать Додар, жена моя, тоже. А она сирота была. Получается что? У Додар ни родственники, ни дедушка с бабушка, только я. И у меня только она. Зачем ездить? Додар устала ездить. Надо одно место, чтобы жить.

– Понятно, – сказал Антон и замолчал. Мансур тоже молчал.

Так они сидели в тишине, думая каждый о своем. Неожиданно Мансур подскочил как ужаленный.

– Ай, дурак. Чой, кофе забыл предлагать! Да, нет?

– Нет, нет, Мансур, – остановил панику Антон. – Я, пожалуй, пойду. Мне ж надо библиотеку к сдаче подготовить, порядок навести. Потом начальство уведомить. Туда-сюда.

– А что дом?

– Что с домом буду делать? Пока оставлю. А потом, наверное, продам.

– Майлаш. Ладно.

Антон встал и направился к вешалке.

– У тебя если какие вопросы будут, ты не стесняйся, спрашивай, ладно?

– Майлаш, спасибо.

– Ах, да, – спохватился Антон. – У меня тут шоколадка для Додар, ты ей сам передай. А то она меня стесняется.

Мансур улыбнулся и взял шоколадку. Антон еще какое-то время постоял около двери, переминаясь с ноги на ногу, потом крикнул:

– До свидания, Додар!

Из глубины дома донеслось: «До свидания!»

И Антон, пожав руку Мансуру, вышел.

14

– Алло, Петро?! На рабочем месте в столь поздний час? Молодца.

Бузунько поморщился от знакомого голоса. Звонил Митрохин.

Во-первых, Бузунько терпеть не мог, когда его называли Петро. Уж лучше, когда просто «Михалыч». Во-вторых, Митрохин имел невыносимую привычку орать, разговаривая по телефону. Независимо от качества связи. Выглядело это так, будто идет война, а Митрохин сидит в окопе на передовой под бомбами и пулями и отчаянно пытается дозвониться в штаб, чтобы вызвать подкрепление. Вполне возможно, что свою службу на благо Отечества Митрохин представлял именно в таком героическом свете. Свистит приближающаяся бомба, раздается взрыв, и он пригибается к земле. Его обдает волна сухой земли, барабаня комьями по гимнастерке. Но он отряхивается, мужественно крутит ручку рации и кричит: «Одуванчик, одуванчик, это василек!» «Интересно, – иногда думал Бузунько, – он и с начальством так орет или только с подчиненными?» Но узнать это, увы, он никак не мог, так как всегда был подчиненным. А при нем Митрохин начальству ни разу не звонил.

– Что у тебя происходит?! – продолжал громыхать героический голос с передовой.

– В каком смысле?

– Я слышал, народ-то твой спивается. В какой-то «экзамен» играет, заливает зенки до усрачки, стихи горланит! Что за херня?!

«От кого это он, интересно, слышал? – подумал майор. – Шпионы у него тут, что ли?»

– Ты, майор, – продолжал хрипеть в трубку Митрохин, – головой отвечаешь, если что.

– Да отвечаю, отвечаю. Все под контролем. Я же здесь.

– Ага. Знаю я твой контроль. Чего ж они тогда пьют?

– Да не больше обычного они пьют.

– Ты смотри. Если 31-го кто в запой уйдет, я тебе лично звездочки срежу.

– Понятно, – хмуро ответил Бузунько.

– Как там Пахомов?

– Пахомов?

– Ну да. Библиотекарь твой.

– Нормально. Вот уезжать собирается.

– Что?