ГенАцид

– Петр Михайлович, тут такая петрушка выходит. Мне для подшивки нужен спецвыпуск с указом. Газета, в смысле. Мне с почты ничего не заносили, хотя Катька сказала, что вроде целая пачка у них была. Потом сказала, что пачки нет – всё забрал Черепицын. А Черепицын сказал у вас спросить.

– Правильно сказал.

– Ну?

– Что «ну»? Я и спрашиваю.

На конце трубки повисла пауза, которая Антону ох как не понравилась. Наконец, майор выдавил из себя ответ.

– Ну выкинул я эту пачку, сжег, не помню.

– Как это?

– Послушай, Антон, а на кой ляд тебе вообще та газета?

– Да у меня подшивка! Все номера есть, а этого нет. Тем более это ж не просто газета, а с указом.

– Ну с указом, с указом, – раздраженно затараторил Бузунько. – Дальше-то что? Я тебе русским языком говорю, нет газеты – ну и хрен с ней. Я официально разрешаю тебе пропустить в своей подшивке воскресный выпуск.

– Да, но.

– Я неясно выразился?

– Ясно. Только странно это как-то.

– Что странно?

– Что ни одного выпуска не осталось. Бросаюсь к вам, а вы «я сжег, я выкинул, я не помню».

– Ну я правда не помню! – не очень натурально взмолился майор. – Знаешь, сколько у меня тут дел скопилось? Сегодня с утра ЧП на ЧП сидит и ЧП погоняет. Сначала двое наших на молокозаводе сцепились – Толстого, вишь, не поделили. Потом Гришка с Валерой друг дружку отмутузили. А часа два назад около оврага какие-то уроды избили Дениса Солнцева, а книжку его, что он при себе имел, на клочки порвали! Мне каждый день Митрохин звонит, кровь портит, и тоже «указ, указ», теперь еще ты звонить будешь?

– Что за книжка? – всполошился Антон.

– В смысле? А-а, Дениса, что ли? Да не волнуйся, кажись, не раритет – современное издание. Это-то восстановим.

– Ладно, Петр Михайлович, – вздохнул Пахомов, подумав, что и вправду лезет к майору с какими-то глупостями. – Я звонить не буду больше. Но... если вдруг номерок один найдете, будьте добры, дайте знать.

– Добро.

«Черт-те что! Целая пачка как в воду канула, – подумал Пахомов, кладя трубку. – И главное, ни у кого ни одного экземпляра не осталось. Странно как-то».

Он встал, прошелся до двери библиотеки, затем вернулся к столу. Потом задумчиво поглядел по сторонам. Благодаря стахановским темпам Пахомову удалось разобрать за последние два дня большую часть привезенной литературы. По крайней мере, стало возможным передвигаться по комнате, не спотыкаясь и не перепрыгивая через бесконечные макулатурные завалы. Вот разве что угол под стендом с пионерами-героями выглядел неприглядно. Туда он сложил те книги, которые просто не знал, куда девать – места на полках уже катастрофически не хватало, а тут – куча советской кондовой литературы. Среди прочего – «Цемент» Гладкова, «Бруски» Панферова, «Доменная печь» Ляшко и прочие монументы советской словесности. «Господи, кому сейчас все это нужно? Нет, не так. Господи, неужели кому-то когда-то это будет нужно?» – думал Пахомов каждый раз, натыкаясь взглядом на эту пыльную пирамиду.

Но главный вопрос был – что с ними делать? Те же «Бруски» были даже не довоенного издания, а 49-го года – серия «Библиотека избранных произведений советской литературы». Так что даже как раритет они представляли собой мало ценности. Еще в школьном возрасте Антон как-то взялся прочесть «Бруски» (случайно найденные на чердаке бабушкиной дачи), но вскоре понял, что не в состоянии пересечь это безвоздушное пространство. Это было все равно что пытаться по-собачьи переплыть Атлантический океан – проще утонуть, чем барахтаться в пустой надежде добраться до берега. Из всего романа ему запомнились только два женских образа: Клуня и Груша (видимо, из-за колоритности имен). Клуня была женой кулака, а Груша женой бедняка. Клуня (в соответствии с именем) была забитой, пугливой и покорной, а Груша, наоборот, чувственной, открытой и доброй. На этом воспоминания Антона о романе исчерпывались. Нет, какое-то время он еще перелистывал страницы в поисках каких-нибудь ярких образов или метафор, но все было так пресно и однообразно, что силы быстро покинули его.

В памяти осталось только то, что все люди, по-видимому, делятся на плохих и хороших, причем не просто плохих, а очень плохих, и не просто хороших, а очень хороших. Это концепция смутила Антона даже больше, чем неудобоваримый язык произведения, ибо он еще в детском саду усвоил, что на плохое и хорошее делится каждый отдельно взятый человек, а никак не вообще люди. Причем одна из этих половинок часто берет верх над другой. И если одновременно в нескольких людях побеждает плохое, то, объединившись, они превращаются в довольно бессмысленную, но крайне агрессивную массу. Впрочем, для «рожденного революцией» крестьянского писателя Панферова подобный взгляд был неприемлемо буржуазным, потому и выходили герои у него плоскими и скучными, как фигурки в тире.