Гендер в советском неофициальном искусстве

На мой взгляд, довольно отчетливо выявляется прямое воспроизводство «неофициальной культурой» наиболее распространенных гендерных стереотипов: выстраивание внутренних иерархий внутри закрытого сообщества, где ведущие роли занимают мужчины. Ведущими темами в этом сообществе, по аналогии с «главенствующим жанром» в официальной культуре, – становятся темы с размытым определением «общечеловеческие». Однако сегодняшнему зрителю сложно согласиться с тем, что тематика, которая больше всего занимала сообщество МКШ в 1970–1980‐е годы, может называться «общечеловеческой» – слишком высока была ее контекстуальность, погруженность в бытование сообщества, в длинные, требующие знакомства с частным контекстом, междусобойные коммуникации. Таким образом, помимо воли авторов, стереотип об «общечеловеческом» сегодня видится как доминирование и активное продвижение идеологии, навязываемой лидерами сообщества остальным его участникам.

Однако именно интервью я считаю главной ценностью этой книги. Практически одинаковые вопросы для разных людей дают богатый материал для размышления и, как и полагается в таком жанре, вместо окончательного решительного ответа перед нами встают новые и новые вопросы. В этих интервью мы с моими собеседниками не погрузились обратно в эпоху, но отразили современный взгляд на нее, в котором как в капле воды вырисовывается путь каждого из исследованных авторов и их персонажей. Эти интервью охватывают довольно широкий круг акторов разных поколений концептуального круга.

Хочу также подчеркнуть, что намеренно не использую в заключении формулировку МКШ (Московская концептуальная школа). Для этого у меня есть несколько причин: во-первых, в строгом искусствоведческом смысле школой это сообщество не являлось, вопреки воле некоторых акторов дискурса это название закрепить и превратить в статусную принадлежность. Во-вторых, определение круга, на мой взгляд, расширяет поле действующих лиц и, как ни странно, вопреки логике очерчивания кругом границы, эту границу размыкает и размывает. Это намеренный исследовательский ход, обусловленный самой методологией работы – подробное рассмотрение позволяет не прибегать к институциональным и институционализирующим аббревиатурам и формулировкам, а вводить собственные, более соответствующие предмету изучения. Так вот, мне хотелось, чтобы московский концептуализм остался в истории искусства и культуры явлением открытым, с многими причастными лицами, а не масонской ложей с несколькими яркими акторами-лидерами. Своей работой, если возможно, я бы хотела внести вклад в микроисторию московского неофициального искусства.

Особенно любопытна в этом ракурсе авторская стратегия лидера группы «Коллективные действия» Андрея Монастырского. Монастырский был одним из первых последователей маргинальных и психоделических практик: от психогеографии до шизоанализа. Кроме того, параллельно с развитием собственного творчества он производит намеренное последовательное развитие дискурса, это творчество объясняющего, комментирующего, фиксирующего. В истории нового искусства Монастырским создается собственная система иерархий. Символическое присвоение пространств в художественных экспериментах Монастырского можно связать не только с актуальными тенденциями западного искусства и внутренней эмиграцией советской интеллигенции, но и с характерной для гегемонной маскулинности практикой культурной экспансии и иерархизации.

Во время подготовки этой книги сам художник после вычитки интервью исправил файл со стандартизирующим названием «Андрей Монастырский_интервью» на следующее: «О феминизме в МКШ. Интервью с Андреем Монастырским». В этом заурядном, казалось бы, событии можно разглядеть несколько важных постулатов московского концептуализма 1970-х. Переименование здесь – не только художественный жест, но и жест архивариуса, дорожащего собственным архивом, жест политический. Через подчеркивание собственной принадлежности к некоей Школе, определение, словарь и основные правила которой были разработаны самим же художником, он не только институционализирует и «повышает цитируемость» собственного термина, но и закрепляет отношения власти между автором произведения и способами его интерпретации в строго определенном векторе.