Генерал Алексеев

Причину своего избрания Главковерхом Болдырев объяснял необходимостью скорейшего «установления надлежащих взаимоотношений с Чехословаками, в целях поднятия авторитета Временного Всероссийского правительства и объединения всех вооруженных русских сил в единую Русскую Армию… Уповая на помощь Божию, приложу все силы для выполнения этой тяжелой задачи, насколько это возможно в настоящих безгранично сложных и тяжелых условиях». Болдырев не писал прямо, но определенно указывал, что видит роль Алексеева, в первую очередь, в качестве военачальника объединенных вооруженных сил Юга России, которые затем объединятся с Восточным фронтом, и не исключал возможности передачи ему Верховного командования: «Временное Всероссийское Правительство убеждено, что совместные действия наши будут налажены, и что Ваше мудрое руководство облегчит задачу столь необходимого объединения русских сил под единым Верховным командованием».

Гораздо более определенно в пользу кандидатуры Алексеева на пост лидера антибольшевистских сил высказывались противники левых политиков. Причем генерал считался приемлемым, с точки зрения его популярности, не только в самой России, но и за ее пределами. Примечательна, в частности, телеграмма российского посла в США Б.А. Бахметева российскому послу во Франции В.А. Маклакову, отправленная в октябре 1918 г. Бахметьев считал важным «остановиться на самом небольшом числе бесспорных имен, которые не встретили бы возражений ни с какой стороны. Такими лицами могли бы явиться, единственно, генерал Алексеев и князь Львов. Эти два лица, олицетворяя собой символ национальной России, организовали бы вокруг себя необходимое русское представительство. Из доверительных разговоров с американцами имею пол1юе основание полагать, что эти два лица имели бы у союзников серьезные шансы на успех… Считаю крайне важным, чтобы этот план и эти лица были поддержаны национальными центрами и дипломатическим корпусом».

В ожидании скорого окончания войны и созыва международной конференции весьма актуальной считалась возможность представительства на ней авторитетного лидера из России. И таковым, как считали многие, мог быть также Михаил Васильевич.

В сводке Всероссийского Национального центра, составленного на основе сообщений, полученных из Москвы от полковника Лебедева, отмечалось, в частности: «Союзники подчеркивают, что они не столько заинтересованы в Добровольческой армии, сколько в генерале Алексееве, признанном общественными кругами лицом, которому должна быть передана Верховная власть и являющемуся высшим авторитетом как для союзников, так и для России. Поэтому и Национальный Центр, и союзники, и полковник Лебедев считают в высшей степени желательным выход Добровольческой армии в район Поволжья или, в случае, если это окажется невозможным, перенесение в этот район Ставки генерала Алексеева.

При этом союзники подчеркивают, что как только совершится объединение Верховного Командования в лице генерала Алексеева, сейчас же союзники окажут ему самую действительную материальную поддержку».

Б. Суворин позднее писал о нем как о «единственном защитнике русских интересов» перед представителями победившей Антанты. «Если бы он был жив, с Россией не могли бы поступить так несправедливо, как поступила с нами знаменитая Версальская конференция. Даже если нашу дипломатию не пустили в “залу зеркал” Версальского дворца, где сорок лет тому назад Бисмарк диктовал свои условия побежденной Франции, даже если услужливые люди в восторге победы могли забыть Россию и ее роль в Великой войне, они никогда не могли бы игнорировать генерала Алексеева, так честно с 1914 года по самый последний день своей жизни державшего знамя Франко-Русского Союза. Мы все, для которых память его священна, уверены в том, что разделенные Германией во время войны его соратники Жоффр, Фош, Петэн, Кастельно, По и др., не могли бы допустить мысли о том, что этот человек, который оказал такие услуги нашему общему делу, в минуту опасности никогда не колебавшийся в вопросе, как относиться к Франции, несмотря на все немецкие искушения и их русских друзей, вроде Милюкова, мог бы изъять из этой конференции, так неудачно решивший в Версале слишком тяжелую задачу, в которой голос настоящих победителей не имел того голоса, который он имел бы право требовать.

Фош, Жоффр, Петэн, Хэгг, Битти не играли той роли, которую играл в ней какой-нибудь Мандэль». В этом вполне справедливом замечании Суворина проявилась очевидная тенденция в послевоенной Европе, когда решения политиков, экономистов и дипломатов звучали гораздо весомее слов военных, уже «сделавших свое дело»^{146}.