Генерал Деникин. Симон Петлюра

Многого не договаривает рассказчик, и не потому, что он скрывает правду, а потому, что сама правда настолько противоречива и неоднозначна, что любое упрощение наносит ей непоправимый вред. Почему «красный командир большевистской формации» вызывает у В. Шульгина явное доверие? Даже об одесской Чрезвычайке, покончившей с бандитизмом, он говорит с уважением! А для родных грабителей и погромщиков не находит слов жалости и оправдания: они измарали и погубили «белое движение», сбили с курса «лебединую стаю», тогда как «красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости».

Если писатель действительно честен, он неизбежно время от времени противоречит самому себе. Вот так и с В. Шульгиным. Взять хотя бы вопрос о допустимости или недопустимости самосуда, которого он не раз касался, выступая с думской трибуны. Тогда, поддерживая Столыпина, В. Шульгин осуждал террористов и оправдывал деятельность военно-полевых судов, выносивших им смертные приговоры. Как же теперь, в условиях гражданской войны?

В Одессе деникинскими офицерами был убит начальник деникинской же контрразведки полковник Кирпичников. Офицерский патруль расстрелял его ночью на улице — отнюдь не по ошибке. Шульгин намекает, что был этот полковник личностью мерзкой. Тем не менее, он безоговорочно осуждает самосуд: «… производить самосуд — значит отрицать суд. Отрицать суд — значит отрицать власть. Отрицать власть — значит отрицать самих себя… белые пошли против белых понятий». Но ведь пятью страницами раньше В. Шульгин призывал «деву Немезиду» обрушить свой меч на головы изуверов, жаривших «комиссара» и распевавших при этом «Боже, царя храни»! Вспоминается пушкинское: «Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона…» — и прославление карающего кинжала в руках той же богини мести — девы Немезиды. Что это, как не призыв к самосуду? Вообще-то нельзя, но иногда можно? После беспощадного осуждения «губителей белого движения», «грязных» — призыв не спешить с расстрелом комиссаров:

«Это я пишу для тех, кто обуян жаждой расстреливать комиссаров. Смотрите, не расстреляйте в припадке святой мести тех, кто, ежедневно рискуя головой, спасал жизнь вашим близким и друзьям».

А после такого гуманного призыва — рассказ о своей готовности прикончить кое-кого, причем отнюдь не комиссарского звания: «Если бы его как-нибудь выманить из вагона и пойти с ним в черную ночь, то я бы его не мучил, но застрелил бы как собаку: «Хай злое не живе на свити».

Вот и попробуйте тут свести концы с концами… Все это я припомнил не случайно. Меня интересует такой вопрос: как бы поступил антисемит В. В. Шульгин (напомню, дядя А. Шульгина — петлюровского министра), будь он членом жюри присяжных на процессе Шварцбарда? Осудил бы его как «черного мстителя», поправшего закон, или оправдал, как посланца «девы Немезиды», действовавшего по принципу: «Пусть злое не живет на свете»?

Антисемитизм был широко распространен в белой армии. Он поддерживался и пропагандировался «сверху», что подтверждают воспоминания бывших корниловцев, дроздовцев, марковцев. Заглянем в двухтомный фолиант, составленный полковником Марковского пехотного полка В. Е. Павловым из двух сотен устных и письменных свидетельств его однополчан, а также из мемуаров лидеров Добрармии и штабных документов.

Чувствуется демократизм, либеральная ориентация ряда офицеров, пытавшихся осмыслить пройденный путь, попять причину горького поражения. Особенно это заметно в главах II тома — «Белая идея и жизнь», «Кризис белой идеи». Вот отрывок, касающийся деятельности Освага (Осведомительного Агенства), совмещавшего функции Политпросвета и Смерша:

«Перед Армавиром он (солдат-ставрополец) был ранен, и потом из госпиталя его забрали в Осваг для подготовки из него низового пропагандиста… Он поделился со мною тем, чем его напичкали. Оказалось, что все сводилось к масонскому наговору и «Сионским протоколам», и это он должен был внушать мужикам и рабочим для того, чтобы объяснить задачи и цели Добрармии. Меня поразила бессмысленность этой пропаганды. Направлять крестьян и рабочих против масонов высоких степеней и сионских мудрецов, сидящих за границей, казалось форменным абсурдом. Те были вне нашей досягаемости, а вот этим (крестьянам и рабочим. — Ю. Ф.), которые стояли на распутье — кому помогать, — вся эта чепуха была безразлична в высшей степени».