Генерал Ермолов

Через щели дощатой двери, запиравшей их темницу, пробивался дневной свет. Глина, покрывавшая ветхий плетень, местами обвалилась, пропуская в темницу полосы полуденного света. Пол хижины устилала старая солома. Троих узников сковывали по рукам и ногам короткие цепи, концы которых надёжно крепились к толстой лесине, подпиравшей потолок в центре хижины. Цепь не позволяла добраться ни до стены, ни, тем более, до двери. К тому же там, за неплотно пригнанными досками, различалась фигура дозорного в лохматой папахе.

Утолив жажду, Фёдор первым делом опробовал прочность крепления цепей.

   — Ишь, оклёмываецца, казак-то. От разбойное семя! Ни жив ни мёртв, башка пробита, а туда же!

   — Заткнись, мордва. Не стану я смотреть, как тебя, словно барана, нанизывают на вертел и медленно жарят. Сбегу ранее этого.

   — Меня звать Кузьмою, — обиженно заметил солдат. — И не мордва я. Я подлинно русський христианин.

   — Довольно балаболить, Кузьма. Утекать надо отсюда, пока с живых шкуру не содрали.

Тут только Фёдор как следует рассмотрел собеседника. Это был всё тот же солдатик, с которым они перемолвились... Когда? Когда состоялся тот разговор? Сколько времени они провели в плену? Неужто более суток провёл он в беспамятстве? Дело случилось ночью, а сейчас ясный день. Выходит так, что половина дня прошла или полтора? Фёдор осматривался по сторонам, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь предмет, пригодный для использования в качестве оружия, и ничего не находил. Наконец взгляд его остановился на третьем пленнике.

Этот третий расположился тут же, рядом. Он сидел, подперев спиной лесину и распрямив ноги, прикрытые пыльной сутаной. Его Фёдор сразу признал — отец-иезуит Энрике, попал как кур в ощип, дурень.

   — А ведь я тебя предупреждал, падре, — усмехнулся казак. — Выходит прав был, а? Как в воду глядел. И какого ж рожна ты по доброй воле сюды попёрся? Выходит так, что мы в Хан-Кале? Если так, то до Грозной недалеко бежать...

   — Я здесь затем, чтобы призвать местных уроженцев к коренному внутреннему перерождению. Помочь им уничтожить в себе их природное миросозерцание и на его место вкоренить новые воззрения и настроения мистического аскетизма...

   — Дурак, — бросил Фёдор, обращаясь не столько к иезуиту, сколько к солдатику Кузьме.

   — Дык его ж тоже оглоушили, как и тебя, казачок... вот и бредить, бедолага.

Непослушными пальцами Фёдор ощупывал и потряхивал неподатливую лесину. Но та не поддавалась, надёжно держала её каменистая земля. Глубоко сидело в ней основание ствола мёртвой сосны. Голова казака кружилась, в глазах сновали белые светлячки. Фёдор попытался было подняться на ноги, но короткая цепь, соединявшая ручные кандалы с ножными не позволяла распрямиться во весь рост.

   — А тебя, Кузьма, не оглоушили? Язык поди бодро чешет всякую чушь. — Фёдор постепенно приходил в себя и начинал злиться.

   — Эй ты, папаха, — рявкнул он в сторону дощатой двери. — По нужде желаю иттить. По большой и малой! Выпущай, иначе прямо тут опорожнюсь! Отворяй дверь, сучий потрох, и веди меня до ветру!

Фёдор шарил в пересушенной соломе, стараясь отыскать какой-нибудь предмет тяжелее яблока, но ничего не нашёл, кроме полупустого щербатого кувшина, из которого Кузьма подал ему напиться.

   — Не пролей воду, казак, — буркнул солдат, угадывая намерения Фёдора. — Могет ещо долго ни питья, ни еды не получим. Сиди тихо!

Но тихо посидеть им не пришлось. Дощатая дверь отворилась, и в темницу зашёл их тюремщик — совсем юный пацанёнок в лохматой белой папахе и белой же черкеске, отделанной золотым галуном. Узорчатые ножны бились о его жёлтый козловый сапог. В руках паренёк держал простое кремнёвое ружьё турецкой работы.

— Что кричишь, гяур? Счас придёт Аббас и отведёт тебя на выпас. А пока сиди тихо, не то нагайкой по спине получишь. — Голос паренька то и дело срывался на фальцет. На вид парню было не более тринадцати лет. Розовый румянец пылал на смуглых щеках его, гладких и нежных, как у девушки, но чёрные глаза из-под сросшихся бровей горели опасным огнём неукротимого воинственного духа.

Ветхое, сплетённое из веток, обмазанное глиной и крытое дёрном узилище являло собой овеществлённую насмешку над каменными казематами крепостей. Фёдор видел их во время походов в Кахетию и Грузию. Довелось посетить казаку каменные мешки подземелий, заглядывать в крошечные оконца, забранные толстыми прутьями решёток, вдыхать зловонный дух заживо гниющих узников. Бывал он и в плену у горцев. Было дело: однажды зимой неделю просидел вот так же, прикованный цепью к стволу векового дуба под ледяным дождём и снегом. И ничего — сбежал, в конце концов. Повезло ему тогда — наткнулся на казачью разведку в зимнем лесу.

«Сбегу и сейчас, — упрямо мыслил Фёдор. — Как нить дать — сбегу».

* * *