Генерал Ермолов

   — Настоящий абрек всегда на коне, всегда в бою. Кони наши неутомимы, как и наши воины. Война — наше дело, битва — наша жизнь... — вещал Аббас. По временам его речи становились совсем бессвязными, превращаясь в гортанный вой. Всадники в папахах кружили по выпасу, то свешиваясь всем телом с седла, то становясь на него ногами. Многие могли пролезть под брюхом у лошади, не умеряя быстроты её бега. Фёдор смотрел, как джигитуют исконные враги его народа словно сквозь пелену тумана. Вековая ненависть мутила его разум.

«Соколик, где ты, дружочек?» — думал казак. Грудь его снова сдавила забытая было тоска. Та самая тоска, что неделю назад выгнала его из штаба Ермолова в дозор, на поиски приключений.

«Избежал ли ты стаи ночных хищников, братишка? Сыт ли? Кто напоит тебя, кто расчешет твою гриву? А может, жадный падальщик уже снимает мясо с твоих мёртвых костей?» — подлые мысли Фёдора нарушила увесистая затрещина.

   — Испражняйся, гяур, поторопись. Мне ещё твоего товарища выводить надо.

   — Ой, ой! Что же ты заставляешь меня делать, Аббас-ага?! Тут славное воинство к празднику готовится и тут же я буду дела житейские творить? К свадьбе, поди, готовятся? С добычей пришли самое время на брачный пир...

   — Свадьба — хороший праздник, радостный, — буркнул Аббас. — Но больший праздник — убийство кровного врага. Славный Абдаллах помимо богатой добычи привёл в аул сыновей Абубакара, кровника. Завтра, когда солнце выйдет из-за горы, предадим их в руки Аллаха.

* * *

Обратно шли долго. Фёдору страсть как не хотелось возвращаться в темницу. Он тащился по пыльным улицам селения, стараясь заглушить кандальным бряцанием заунывные понукания Аббаса.

— Переставляй ноги, гяур. Живее, живее... вспомни о товарищах. Они ждут своей очереди. Мучитель ты. Злой, поганый мучитель братьев своих...

На улицах было по-прежнему многолюдно. Из открытых дверей домов слышался оживлённый говор. Казак украдкой посматривал по сторонам, запоминая и примечая.

Они шли мимо крошечного домишки, примостившегося на обочине поросшей жиденькой травкой площади. Фёдор глянул украдкой в распахнутую дощатую дверь. Белые стены, покрытая пёстрым ковром скамья, окованный железом сундук. Над ним на стене развешаны хозяйская нагайка, ружьё и пара пистолетов. Стройная тень высокой женщины мелькнула в дверном проёме. Быстрая походка, прямая осанка. Фёдор замер, словно в невидимую преграду упёрся.

   — Ты бы снял хоть с ног обручи, Аббас-ага. Тяжело мне. Ослабел, не убегу. Посмотри, какой я худой стал. Еле ноги волочу...

   — Иди же, гяур! Нет у вашего народа совести. Всех ненавидите — даже своих братьев! Злой ты, как дикий шакал!

И Аббас вполсилы ударил казака прикладом ружья между лопаток. Фёдор кулём повалился в дорожную пыль. Прижимаясь щекой к земной тверди, кряхтя и причитая, он неотрывно смотрел в пустой дверной проем неказистого домишки: не появится ли снова быстрый силуэт женщины чужого рода. Аббас пытался поднять его, поставить на ноги. Он хватал Фёдора за ворот рубахи, пытался подцепить под мышки. Он пинал пленника, бил по голове и спине прикладом ружья. Тщетно. Фёдор, словно придорожная трава, пустил корни в каменистую почву этих мест.

Наконец она появилась снова. Встала в дверном проёме лицом к улице. Только на этот раз коса её не была обвита вокруг шеи, а покоилась на левой стороне груди. Огненно-рыжие волосы переплетались с атласной лентой цветов небесной лазури. Она смотрела прямо на Фёдора Туроверова, но так, словно тот обратился в камень, в кусок скалы, брошенный на дорогу беспечной рукой неизвестного силача.

   — Аймани... — прошептал Фёдор еле слышно. — Ты ли это?

   — Вставай, гяур, хитрый шакал! Вставай, собака!

Фёдор услышал, как щёлкнул ружейный затвор.

Пуля ударила в пыль рядом с головой, в лицо брызнули мелкие камешки. На шум выстрела прибежали жёлтые козловые сапоги, следом за ними чёрные яловые и, наконец, остроносые чувяки поверх вязаных из козьей шерсти онучей. Били недолго. Сцепив зубы, Фёдор всё смотрел в проем дощатой двери туда, где недвижимо стояла она. Порой казаку приходилось прятать лицо за ладонями, спасая его от ударов. Он сплёвывал кровавую слюну, смешанную с горьковатой пылью. Временами женский силуэт исчезал в мутной пелене болезненного беспамятства. Но он знал, что он всё ещё стоит там и смотрит на него, скорчившегося в окровавленной пыли, под ногами у торжествующих победителей.

* * *

Аймани и след простыл, когда Фёдора поставили на ноги. Волокли молча, грубо втолкнули внутрь узилища. Фёдор упал лицом в солому, тяжело дыша, почти без сознания.

Он не слышал, как тюремщики вынесли наружу изуродованное, бездыханное, тело Бакара — младшего из сыновей Абубакара. Не слышал громкой скорби Исмаила и монотонных молений отца Энрике. Не видел звериной ненависти в застывшем взгляде Магомая. Не чувствовал заботливых прикосновений доброго Кузьмы, старавшегося очистить от грязи его раны и ссадины. Огненная коса, синяя лента, лазурный взгляд — вот всё, что видел и чувствовал он той ночью.

Очнулся Фёдор лишь под утро, понуждаемый ласковыми просьбами Кузьмы.