Генерал Ермолов

Николаша Самойлов, как обычно, гладко выбритый, бакенбарды — волосок к волоску, белоснежная черкеска — ни пятнышка, внимательно разглядывал припухшее плечо Фёдора.

   — Скоро совсем заживёт, — подтвердил адъютант. — Ерунда! У меня и не такое бывало! Вот сам припомни, Максимыч, под Прагой, а? Было дело?

   — Да много уж всяких делов бывало, ваше сиятельство. Всех и не упомнишь...

   — Вот то-то же и оно! — и Самойлов удалился из комнаты денщика, позвякивая шпорами по дощатому полу.

   — Кузьму жалко... — вздохнул Фёдор. — Добрый мужик...

   — Отобьём твоего Кузьму. Вон, Валериан Григорьевич лично и с большим отрядом по лесам да горам рыщет... отобьют, не сомневайся.

   — А Соколик? Не живой уж, наверное. Эх, Максимович, не ездить мне больше на таком скакуне...

   — Отчего же не ездить? Вот плечо заживёт — и поезжай. Голодному и босому, раненому по лесу можно ему скитаться, а верхом ездить — нельзя! Не понять тебя, Фёдор!

   — А тебя-то как понять, Кирилла Максимович? Пропал мой конь, а другого не хочу, не могу я...

   — Ну, может, он и пропал теперь, а только с утра, с раннего ранья в стойле он был. А третьего дня Гришку-казачка с себя сбросил. Вредный, задиристый у тебя конь, но умный... Да что ты, парень, или в беспамятство опять впадаешь? Это с голодухи, надо полагать. Мяса бы тебе. Вот спрошу его сиятельство, можно ли для тебя от его кабанчика кусок оттяпать…

   — Подожди, Кирилл Максимович, не о кабанчиках сейчас... Так Соколик мой здесь?

   — Конечно. Али ты не знал? Ну, так радуйся! На третий день, как вы пропали, прибежал. Голодный, злой, но в руки дался сразу. Голод не тётка. Так теперь Гришатка-казачок за ним и ходит. Эх^ покусал он Гриню! Два раза покусал! А третьего дня, говорю же, и вовсе из седла выкинул...

Фёдор вскочил. Кривясь от боли, накинул на плечи черкеску.

   — Куда заторопился? — Кирилл Максимович ухватил его за полу.

   — ...Соколика повидать, дядя. Шибко соскучился!

   — Вот оно как! Слышал я, дескать, для вас, казаков, конь да шашка милее матери родной...

   — Кирилл Максимович, коли надо чего — я готов любое приказание сей же час исполнить. Да ты, будто смурной. Уж не случилось ли чего?

   — Эх, трудненько приходилось нам без тебя. А был раз, когда настоящая беда случилась... Вот как отбыли Алексей Петрович с их сиятельствами в Андреевскую деревню[10] делать смотр тамошнему гарнизону, так оно и произошло. Ночью, воровским образом прокрался к нам вражеский лазутчик. Тогда пришлось и мне шашкой орудовать, да всё без толку. Опростоволосился я, Федя! Ой, опростоволосился! И что самое досадное: свой же, наш, русский солдат предателем оказался, перемётной сумой. И зачем только понадобились им письма Алексея Петровича?

   — Да что случилось-то, Максимович? Скажи толком!

   — Вторая неделя истекала с того дня, как ты пропал. Алексей Петрович с их сиятельствами и большим отрядом в Андреевскую деревню отбыли...

Кирилл Максимович снова умолк, набил трубочку, закурил.

   — Не томи, Максимович! Что за беда приключилась?

   — Свои же и пограбили. Да с затейливым умыслом. Ты знаешь наше имущество: нет у нас завидного богатства. На бумаги Алексея Петровича покушались и не без успеха. Часть писем похитили.

   — А ты?

   — А что я? Подобно тебе, вскочил на коня, шашку из ножен долой... — Кирилл Максимович помолчал, вздохнул горестно, — ...шашку долой и на лету так с коня-то и сверзился. Срамота одна, а не воинская доблесть... А ведь, помнится, в малолетстве и без седла лихо скакал.

   — Карты и донесения покрали, басурмане?

   — Если б басурмане! Свои расстарались. Вольную волю ценой предательства выкупить решили. Эх, Федя! Хоть то благо, что неграмотными воры оказались. Не тот ларец схватили, где военные донесения и важные депеши из столиц, а тот, в котором Алексей Петрович личную переписку хранил. Но всё одно — беда.

   — Злодеев поймали, дядя?

   — Куда там! Скрылись, убегли вместе с ларцом. Помнишь ли чернявого волжанина? Того, которым ваши казаки чеченом обзывали?

   — Как не помнить...

   — Так вот он пропал и ещё двое. Валериан Григорьевич искали, догоняли, но всё попусту. На одно надеемся: предавшие христианскую веру сами преданными окажутся, не минуют воздаяния.

* * *

Каждый из них был в сверкающем шлеме, кольчуге, с круглым щитом и тонкой пикой в руках. Аслан-хан выделялся среди прочих богатством сбруи и оружия. Орденская звезда Святого Владимира блистала на его груди.

Всадники затеяли безумную круговерть. Прах земной стоял столбом на лужайке перед землянкой Ермолова. В облаках пыли мелькали стройные ноги курахских коней и арабских рысаков, звучали громкие возгласы, мелькали преисполненные воинственного воодушевления лица.

Отряд встречали с почётом, не хватало только общего построения и полковой музыки. И Ермолов, и Сысоев вышли на площадь, сопровождаемые адъютантами, штабными офицерами и прочими чинами, служащими при штабе.

— Его сиятельство князь Мадатов привёл воинство из рейда по чёрным горам, — шептал Максимович в ухо Фёдору. — Глянь-ка, глянь! Вот тот молодой татарин, видишь? Орден Святого Владимира на груди его, как и у старшего брата. Это Гасан-ага, меньшой брат Аслан-хана.