Генерал и его семья

Мечты Гулькина начинали сбываться. В следующий раз, в клубе железнодорожников, успех был полный. В газете «Знамя Октября» появилась непохожая Васина фотография. Потом их отобрали на районный конкурс школьной самодеятельности. Но тут встала со всей остротой проблема сценического костюма для Васи. В таких лохмотьях и обносках выступать перед городской аудиторией было немыслимо. Варвара Аркадьевна, с которой Вася давно помирился, взялась ушить чесучовую толстовку Гулькина и старые, чуть-чуть траченные молью, но еще вполне крепкие габардиновые брюки. С обувью было сложнее, уж больно маленькие ноги были у Васи, а у Гулькина — несуразно большие, но Варвара Аркадьевна и тут выручила — дала старые ботинки своего сына. Они были тоже велики, как у Чарли Чаплина, но привередничать не приходилось. К тому же Гулькин пообещал: «Если пройдем на областной смотр, купим тебе новые штиблеты!» Ну и пришлось баянисту раскошеливаться, Вася высвистал им первое место! Как же он любовался и гордился новыми блестящими башмаками, хотя непривычным ногам было мучительно.

В первый день областного конкурса выступлений не было, с утра участников размещали в общежитии ткацкой фабрики, девочкам освободили три комнаты, а для мальчиков уставили железными кроватями актовый зал. Выдали постельное белье, Вася растерялся, не знал, что делать с наволочкой, стеснялся спросить. Обед в заводской столовой Бочажку ужасно понравился, особенно кисель. Потом была экскурсия по городу с заходом в краеведческий музей, где больше всего запомнился макет бронепоезда с маленькими красноармейцами, от которого удирали на маленьких лошадках беляки с золотыми погонами. И еще маузер и шашка легендарного комиссара Лапиньша.

Вечером их повели слушать оперу «Евгений Онегин».

Областной театр оперы и балета нам бы показался жалким и смешным: потускневшая позолота, протертый плюш, пыльный бархат, необъятная, но на две трети темная люстра, — а очарованному Васе все это обшарпанное великолепие предстало пугающе прекрасным сказочным дворцом, истинным, как выразился Гулькин, храмом искусства!

И первые же звуки оркестра потрясли младую душу и унесли его замершее сердце в звенящую даль. «Мама ро́дная, мама дорогая, ой, мамочка!» — шептал в темноте Вася, как будто музыка уже усыновила его.

Потом на некоторое время возник интерес не совсем музыкальный — Вася все ждал появления львов, о которых пели Татьяна и Ольга и которые слыхали певца любви и, видимо, должны были как-то на это пенье отреагировать.

Но вместо них появились крестьяне и запели печальное и прекрасное:

Болят мои скоры ноженьки
Со походушки.
Болят мои белы рученьки
Со работушки.

Потом это часто пел, чтобы насмешить жену и дочку, капитан Бочажок, вернувшись со стрельб и снимая в прихожей сапоги.

Онегин был в цилиндре и жирный, как капиталисты на карикатурах. Было непонятно, что в нем нашла задумчивая Татьяна.

А вот Ленский, хотя тоже не худенький, но замечательно кудрявый и черноокий, сразу Васе полюбился, и когда он, такой одинокий и траурно-черный на белом снегу, такой обреченный под падающими огромными снежинками, запел:

Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?

Вася понял, что сейчас разревется от восторга и скорби.

Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит:
В глубокой мгле таится он!
Нет нужды; прав судьбы закон!

Вася тихонько заплакал и взмолился, чтоб это никогда не закончилось, чтобы длилось и длилось всю жизнь:

Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Все благо; бдения и сна
Приходит час определенный!
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!

Когда пронзенный Ленский пал, Вася вскрикнул от боли, и Гулькин возмущенно двинул его локтем.

Бочажок был потрясен также и тем, что Онегину никто не отомстил и что этот убийца хотя и пропел в конце «О, жалкий жребий мой!», но так и остался безнаказанным. Вася до конца надеялся, что нежданно войдет муж Татьяны, застанет Онегина на коленях перед своей женой и покажет ему, где раки зимуют. Генерал же все-таки.

Когда вышли из театра и Гулькин спросил: «Ну как тебе? Понравилось?» — переполненный до краев Вася даже не знал, что сказать, только кивнул.

Гулькин поехал в гости к знакомым, велев хорошенько выспаться — завтра они выступали.

Вася уже лежал, вспоминая и исполняя про себя арию Гремина и куплеты Трике, когда с наглым шумом возвратились «Коробейники», куда-то после ужина сваливший в полном составе детдомовский ансамбль народного танца. Танцоры были выпивши, хохотали и матерились. Самый старший, рыжий и долговязый, запел фальцетом, поразительно похожим на голос дяди Егора: