Генерал Юденич

   2. Другим офицерам, в звании выше прапорщика или хорунжего, на это требовалось уже полгода.

В порядке особого поощрения младшие офицеры получали очередное воинское звание за два боевых ранения. Потом высочайшим императорским указом эта статья приказа № 681 была отменена, как «излишне щедрая».

Новый приказ о чинопроизводстве на фронте вызвал массовое повышение в офицерских званиях. В рядах Отдельной Кавказской армии, например, к очередным воинским чинам были представлены почти все прапорщики, хорунжие и подъесаулы. К чести Юденича, он старался ни в чём не задерживать присвоение новых званий офицерам-фронтовикам, рисковавшим своей жизнью на передовой, относясь к ним особо уважительно.

Юденич стал инициатором удивительного для Первой мировой войны приказа о 28-дневных отпусках офицеров и нижних чинов: в порядке очерёдности и по заслугам. Так, в казачьих полках полагалось отпускать двух офицеров и двух казаков из каждой сотни.

Каждый такой отпуск был «испытанием» для всех, будь то офицер или нижний чин. Там, на родине (особенно в деревнях и станицах), им приходилось рассказывать не только кривых, но и о погибших земляках-однополчанах.

Свой заслуженный в боях отпуск с Кавказа на Кубань казачий офицер-фронтовик Ф. И. Елисеев в мемуарах описывает так:

«Я в своей станице. Святая Пасха. Мы на кладбище, по обычаю — поминовение усопших. Там — вся станица. Масса родственников. Сплошное христосование до боли в губах. Казачки целуются крепко, смачно, обязательно в губы и три раза. Спросы да расспросы о мужьях. Свой офицер-станичник, да ещё полковой адъютант, — живой вестник полка. Он должен всё знать, и он должен всё рассказать — как там?

Ко мне близко-близко подходит мать и тихо говорит:

   — Сыночек... к тебе хотят подойти Боевы, да стесняются. Ведь их Гриша убит в полку... Отец и жена хотят расспросить: как он погиб, но боятся к тебе подойти, сыночек...

Воспоминания о гибели Гриши и то, что Боевы хотят подойти, да «боятся», — кровь ударила мне в лицо.

   — Где они? — схватив руку матери, болезненно произнёс я.

   — А вон в сторонке, за могилами... — ответила она, указывая кивком головы.

Бросаю всех своих многочисленных родственников и через могилы, заросшие свежей травой, быстро, перескоком, Приближаюсь к ним.

...Они стоят грустные, словно пришибленные — отец, мать, сноха и меньший сын.

   — Дяденька, здравствуйте! Христос Воскресе! — очень почтительно и радостно говорю я, обнимая и целуя его в совершенно сухие губы — растерявшегося и убитого горем казака-старика 45 лет от роду. Жена его уже горько плачет, приговаривая:

   — Гри-шут-ка на-аш па-ги-ип...

Обнимаю и целую старушку, залившуюся при виде меня ещё больше горючими слезами. Все ведь они знают меня ещё с пелёнок, как своего родного соседа-казачонка, и вот теперь я — офицер, живой, здоровый, весёлый, счастливый и прибывший с фронта, где погиб их старший сын, будущий кормилец стариков. Рядом стоит сноха, жена Гриши. Стоит, горестно потупившись, и молча плачет... — Жена Гриши? — спрашиваю её, сам уже готовый расплакаться.

А она, горемычная вдовушка в свои 22 года, вместо ответа бросилась ко мне, повисла на шее и залила слезами и мои боевые ордена, и аксельбанты, и своим неутешным горем перевернула всю мою душу. И мне стало так неловко, даже стыдно, что я так нарядно одет, когда у них большое и непоправимое семейное горе. И мои боевые офицерские ордена, честно заслуженные в Должности младшего офицера сотни, меня уже смущали и давили на психику.

Успокоились. Начались расспросы, как всегда у неискушённого казачества: где? когда? как именно погиб Гриша?

Что я им мог сказать в утешение? Сын ведь погиб, погиб безвозвратно. Я даже не мог сказать им всю правду, чтобы ещё больше не усилить их горе. Что он, Гриша, убит в лоб, убит наповал, не пикнув, как цыплёнок, так как такие подробности их убили бы ещё больше. Ведь все хотят услышать, что «умирающий ещё дышал, смотрел, вспоминал отца, мать, жёнушку-подруженьку... и перед последним вздохом просил им кланяться...» А тут — их сын и муж убит «наповал и в лоб». И какое могло быть здесь утешение для них...

Рассказал подробно, как их хоронили. Сказал, что мы умыли их лица, поставили православный крест (я не сказал, что это был маленький крестик из палочек, чтобы не огорчать их). Сказал, что могилу можно будет после войны найти и тело перевезти в станицу. Это я врал уже умышленно, желая хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь посеять в их душах радость, утешение, успокоение.

От этого рассказа, вижу, посветлели их лица. Они уже смотрели радостно на меня, уже рассматривают мой мундир, ордена. Они уже называют меня по-станичному, по-старому — Федюшка. Но мне от всего этого стало неловко. И вот почему. Их сын, рядовой казак, погиб в бою, зарыт в чужой «распроклятой турецкой земле», а вот он, офицер, не только что жив, но и здоров, весел, приехал в отпуск, да ещё к самой Святой Пасхе и — с орденами... Ну, какая же тут может быть справедливость?!..

Были тяжкие минуты, и было такое человеческое горе, которое никакими доводами, никакой логикой не доскажешь и не докажешь.