Генерал Коммуны

— Ну, и что же ты хочешь? — спросил Домбровский. Все увидели на его лице злое любопытство.

— В Париж! — парень снизил тон, ошеломленный тоном Домбровского.

— Дайте ему мою лошадь, а я пока останусь защищать редут, — сказал Домбровский.

Коммунары умолкли. Канонир хмуро отступил. Грассе, опустив голову, стегал хлыстом по лафету.

— Россель подал в отставку, — небрежно разъяснял Домбровский. — Ну что же, на его место назначат другого…

А у самого в это время бешено мчались мысли: «Значит, он приехал на площадь раньше срока. Может, вовсе не приезжал, решил, что после падения Исси атака бессмысленна». И вслух:

— Поднажмем — и отберем Исси. Впрочем, «мясникам» нечего радоваться, я был там позавчера — куча песка и камней. Вот, а ты хочешь покинуть форт, — повернулся он к канониру, — сеешь панику и помогаешь изменникам.

Домбровский присел на лафет. Его неторопливость и злость убедительнее слов действовали на людей, но в их молчании оставалось еще недоверие.

Тогда он притянул за рукав молодого канонира, посадил его рядом с собой.

— Как тебя звать, гражданин?

— Жан.

— Жан Ехидка, — насмешливо пояснил кто-то. Коммунары обступили пушку, на которой сидел Домбровский.

— Так вот, Жан, ты напомнил мне сказку, которую я слыхал в Швеции, — рассеянно начал Домбровский. Он посматривал на Грассе, стараясь по выражению его лица отгадать размеры катастрофы. — Сказка про то, как один крестьянин, по имени Пьеро, пахал однажды до самого вечера. Быки его устали, он тоже. Собираясь вечером домой, он положил плуг на спину осла, да еще уселся сам, и, погнав впереди быков, отправился в путь. Осел сгибался под непосильной ношей. Крестьянин наконец понял, что осел не может идти. Тогда Пьеро слез, взвалил плуг себе на плечи и снова сел на осла, говоря: «Ну, теперь ты можешь идти как следует, плуг на мне, а не на тебе».

Среди нервного смеха он сказал на ухо Жану, вспотевшему от общего внимания:

— Ты не обижайся, все мы бываем такими иногда.

А разве сам он несколько минут тому назад не растерялся? Только вовремя сдержал себя.

Он велел подать лошадь и отошел в сторону с командиром батальона, седым капитаном Нервалем. Домбровский рассказал ему о предполагаемых действиях версальцев на этом участке. Нерваль внимательно слушал, кое-что переспросил и замялся в нерешительности, одергивая свой поношенный, аккуратно заштопанный мундир.

— Ну, что еще? — спросил Домбровский.

— Генерал, нам нужны подкрепления, эти цыплята не обстреляны, не обучены. Да и их мало. Мне не продержаться с ними. Их бы отвести месяца на два в город, нашпиговать там. Что сейчас выкинули, — прямо стыдно перед вами!

— И ты, Нерваль! — покачал головой Домбровский. Он взял капитана под руку. — Я, конечно, могу попросить господина Тьера подождать месяца два, пока мы обучим наших солдат, — как ты думаешь, Нерваль? Ну вот, улыбаешься — значит, все в порядке. Наша армия должна обучаться в бою. — Он остановился, обвел рукой кругом: — Смотри, какая красота!

Стены из плотных серых мешков с землей, уложенных поверх зеленого вала, защищали редут от случайных пуль. Орудия, вытянув блестящие пальцы стволов, грозили заволоченным дымкой черным ленточкам вражеских траншей. Четкие силуэты дозорных застыли подле бойниц. Блики солнца лучились на пирамидках снарядов, на козлах из ружей.

— Вот лучшая школа для твоих птенцов, только учить их надо. А ты хочешь заставить их махать палками вместо шаспо!

И, уже сидя на лошади, пожимая цепкие, опаленные порохом пальцы Нерваля, добавил:

— Я постараюсь прислать тебе батальон, но надежды мало. Не знаю, чего у меня меньше, — надежд или людей.

Долго еще стоял у ворот капитан Нерваль, провожая глазами группу всадников и особенно одного из них — на белой лошади.

— Все понятно, генерал, — бормотал он в усы. — Будь спокоен за нас, гражданин.

Честолюбие жаждет похвал или хотя бы оправдания со стороны окружающих: оно питается этим, растет пышно и быстро, как сорная трава, заглушая в человеческой душе сомнения и раскаяние.

Россель не считался с мнением окружающих, за исключением, пожалуй, одного человека — Домбровского. Вряд ли, однако, Россель отдавал себе отчет в тех чувствах, которые привели его вечером того же дня на Вандомскую площадь. Меньше всего ему хотелось сейчас видеть Домбровского, и в то же время это был единственный человек, который мог его понять. Самолюбие Росселя страдало, и он надел на себя маску служебного долга.

Со дня своего назначения на должность военного делегата Россель чувствовал в Домбровском соперника, и хотя поведение Домбровского не давало ни малейшего повода заподозрить его в честолюбивых замыслах, Россель продолжал относиться к нему с ревнивой неприязнью.