Генерал Коммуны

С тех пор как образовалась Коммуна, Грудзинский виделся с Ярославом и Валерием всего дважды; последний раз — месяц тому назад. Тогда Казимир заявил, что считает их участие в Коммуне ненужным риском. Он сочувствует парижанам, но жизнь друзей принадлежит родине. Домбровский и Врублевский не имеют никакого права рисковать собою ради чужого дела. Они поспорили в тот вечер, но так ни о чем и не договорились. Грудзинский был старше своих товарищей и в глубине души оправдывал их увлечение, особенно Ярослава, солдата по призванию. Когда Казимир узнал из газет, что бои стали принимать ожесточенный характер и положение Коммуны начало ухудшаться, когда тишину его кабинета все чаще стал нарушать рокот орудий, он понял, что настало время увезти Ярослава и Валерия, спасти их для родины. Письмо из Польши лучшим образом разрешало вопрос. В прошлом после таких писем Казимир и Врублевский с трудом удерживали Домбровского от опрометчивого решения — уехать. Он искал любого предлога, чтобы вернуться на родину, снова приняться ковать восстание. Коммуна представлялась Казимиру лишь отдушиной, через которую нашли выход томившие Ярослава сила и энергия. Но каким ненужным и чужим окажется все это! Как будет счастлив Ярослав!

Грудзинский шагал, не замечая луж, и, отбивая размер, читал вполголоса стихи Мицкевича:

Мир затыкал от наших жалоб уши.
Меж тем из Польши доносились стоны,
Как похоронные глухие звоны.
Желали сторожа нам смерти черной,
Могилу рыли нам враги упорно,
А в небесах надежда не светила.
И дива нет, что все для нас постыло…

Он не заметил, как очутился на площади перед Оперой. Афиши извещали, что сегодня даются «Гугеноты» Мейербера. До Коммуны в лучших театрах Парижа шли пошлые оперетки, теперь ставились классические оперы, звучала музыка Бетховена.

Обрадованный, он купил билет и прошел в театр. Раздался второй звонок, публика хлынула из фойе в уже переполненный зал. Казимир с любопытством разглядывал пеструю толпу обитателей Монмартра, Белью, Бельвилля — рабочих, ремесленников, пожилых женщин в старомодных, плохо сшитых платьях, федератов, студентов, офицеров Коммуны — вчерашних механиков или красильщиков. Повсюду шныряли мальчишки, собирая в гремучие кружки «в пользу вдов и сирот Коммуны». Галерка переселилась в партер. Грудзинского раздражали их грубые голоса, запах дешевого табака, щелканье орехов… Они чувствовали себя уверенней, чем он — завсегдатай оперы! На великолепном занавесе висела огромная карикатура на Тьера.

Кто-то дернул Грудзинского за рукав, и простуженный голос сказал на ухо:

— Как тебе нравится, гражданин, последняя проделка Шибздика? — Матрос с перевязанной рукой, сосед Казимира, яростно скомкал газету. — Негодяй договорился с пруссаками не пропускать в Париж продовольствия! Ладно, если у нас разыграется аппетит, мы съедим версальцев вместе с их красными штанами!

— Я пришел сюда слушать оперу, — сухо сказал Грудзинский. На его счастье в эту минуту погас свет, оркестр заиграл вступление.

Публика горячо аплодировала после каждой арии Рауля. Видно было, что его судьба искренне волновала зал. В роскошном раззолоченном театре повеяло горячим ветром парижской улицы.

«Странно, — подумал Казимир, — им должен быть враждебен или по меньшей мере чужд этот придворный мир, эта трагедия вероисповедания. Что общего между ними и фанатиком гугенотом Раулем, гибнущим за свою веру?»

Во время второго антракта зрители вдруг устремились на улицу. Фойе опустело. Казимир, заинтересованный, вышел вслед.

Толпа сгрудилась у подъезда. Мальчишка, слезая с фонаря, кричал: «Идут! Вот они!» Послышалась резвая дробь барабана, из-за деревьев бульвара показался батальон — запыленные мундиры, усталые возбужденные лица. Солдатам пожимали руки, жадно расспрашивали о новостях фронта. Из бокового подъезда вышли артисты — загримированные, в костюмах — приветствовать коммунаров. Кто-то сказал, что неплохо было бы им зайти сейчас в театр перекусить, а затем отдохнуть в мягких креслах и послушать хорошую музыку. Артисты стали горячо упрашивать командира. Он согласился, и веселая толпа повалила в театр. Мальчишки и женщины несли ружья гвардейцев. Казимир заметил смеющуюся Маргариту Валуа под руку с бурым от пороха артиллеристом и поморщился — все впечатление от оперы было разрушено.

Занавес еще долго не поднимался. В буфете кормили голодных гвардейцев, потом усадили их на лучшие места в партере.

Кресло Грудзинского оказалось занятым. Ему вдруг стало скучно и одиноко среди этих веселых, галдящих людей; разозленный, он вышел из театра, так и не дослушав оперы.

Вечером следующего дня приехал Домбровский.