Генерал коммуны ; Садыя

А вскоре Сережа узнал: родился мальчик. И назвали Мишей, в честь дяди, погибшего на фронте, того самого, что сбежал до войны с хохлушкой. Очень уж Марья настаивала, чтобы так назвали мальчика, — было у нее свое неоткрытое желание.

Степан сам ездил на машине в роддом, с цветами, присланными Марье с работы. Покупали подарки соседи, Сережа и тяжелый, смущенный и нескладный Андрей Петров; притащил он кучу громадных и ненужных подарков: игрушки для ребят лет на восемь, конфеты — их Марья не любила. Аграфена возилась с мальчиком и, украдкой поглядывая на Марью, думала: «А чем Андрей Петров плох? Простой парень… Глядишь — не захлестнет, какие подарки притащил! Неужто любит?..»

Сережа Марью не осуждал: «Смелая. А может, и хорошо для нее, что она так сделала. Замуж могла и не выйти, а теперь есть, по крайней мере, для кого жить. Без ребенка жизнь бесцветна. Надо обязательно кого-то любить и для кого-то жить».

Но маленьких, грудных, Сережа боялся. Когда Марья как-то взяла Мишутку и сунула его Сереже: «На, подержи», он отпрянул:

— Что ты, с ума сошла, я их боюсь…

Все засмеялись. А Марья обиделась. Сережа почувствовал себя неловко, не знал, как загладить свою вину.

— Ничего, — сказала Аграфена, — свои будут, сладкими станут.

Глядя на маленькое сморщенное личико с ягодками черных глаз, выглядывавшее из завертки, обтянутой ленточкой, Сережа стоял на своем:

— Я их боюсь… Мой папа тоже грудных боялся. Вот будет ему года три, тогда другое дело, со смышленышами до смерти люблю возиться.

Но Марья обязательно хотела, чтобы Сережа взял и хотя бы немножко подержал мальчишку:

— Ну, не бойся, не трусь… он славный, он не обидит тебя.

Сережа было протянул руки — надо было как-то загладить свою неловкость, но руки тряслись, да еще вдобавок Мишутка захныкал и залился так пронзительно — вот так голос! — и Сережа тихо, виновато, со смешным лицом сказал:

— Не могу…

В передней застучали сапоги Степана. Раздеваясь, он грубовато бросил:

— Как там мой внук поживает? Не воюет?

— Воюет, Степа, воюет, — затараторила Аграфена, ухаживая за мужем. Она уже признала себя бабушкой. А признав, поняла, что теперь уж не может жить не только без Марьи, но и без Мишутки.

56

Дети, как никто, понимают положение своих родителей, если им трудно, если они озабочены общественными интересами; и чем мужественнее родители в таких делах, тем дисциплинированнее себя чувствуют дети; расхлябанность же родителей приводит и к расхлябанности детей.

С самых первых дней, как стало тяжело Садые, как разгорелись споры и горком занял непримиримую позицию, Славик с волнением следил за матерью. Он не спрашивал ее, не надоедал — все было и так понятно; по ее разговору, по улыбке, по «успокоительной улыбке» — это значит плохо, — по ее усталым, но добрым глазам. И хотя Садыя бывала дома все реже и реже, от нее тоже не ускользала настороженность и предупредительность детей во всем. Даже подвижный и забывчивый Марат старался ничем не огорчать ее, а Славик прямо повзрослел. Тетя Даша, которая в последнее время прихварывала, не нарадуется:

— Вот смотри, Садыя, ребят словно подменили. Что ни спросят, что ни сделай им, на все спасибо скажут. Я намедни прямо разозлилась — да что заладили: спасибо да спасибо, я вам что, дворничиха, что ли? Та деньги за какую малость возьмет, да еще ей и спасибо скажи.

— Ты у меня хорошая, — Садыя обнимает тетю Дашу, прижимается к ее щеке. — Что я без тебя делала бы? Спасибо, родная.

— И эта… Да что вы, с ума, что ли, посходили… — И непонимающе пожимала плечами. — Что я, вековуха какая.

Садыя почувствовала спокойствие за ребят. Но это было, временное спокойствие, ибо мать не может быть спокойна никогда; просто она выключилась из одной сферы деятельности и направила все свое внимание на другую — на более необходимое. Так уж устроен человек!

Но были какие-то моменты, когда Садыя остро, среди дел, вдруг начинала думать о ребятах, об их судьбе и особенно о судьбе старшего. Ей были приятны изменения, происшедшие в Славике; она считала, что его теперешние переживания в какой-то степени полезны и необходимы ему. Но она очень боялась за него.

Славик, наоборот, боялся за мать. Ему так хотелось, чтобы все было хорошо, так, как только желает она, мама. Он ощущал мучительное желание говорить о делах матери. Ему радостно, что Сережа Балашов разделял его мысли, и это его еще больше радовало.

— Сережа, правда, Панкратов очень хороший? Мама говорила, что его истинность проверена на десятках дел. Он первый поднял вопрос… Это же такая революция! Это громада… убрать с дороги все, что устарело. Я думаю: могла бы мне прийти мысль, только мысль, что это мешает?.. Я даже не думал, не мог думать.

Сережа и сам поражался многому. Он даже не предвидел этого. А вот Андрей Петров, Галимов в один голос, спокойно и доказательно подтверждали необходимость реорганизации, точно так же, как и он, Сережа, когда впервые выдвинул идею комплексной телефонизации.

Его теперь признали, с ним считались, и Дымент, принимая какой-либо проект, вызывал к себе и хрипловато, добродушно говорил: