Генерал коммуны

— Я и отсюда скажу. И тоже по-домашнему. Слушал я… И мне, не знаю, как вам, товарищи, было стыдновато. Так раньше кулак рассуждал. Ну его еще можно как-то понять — набивал кубышку. А мы — колхоз. Государство помогает нам поднимать хозяйство. Оно надеется на нас, на наш хлеб.

Люди зашушукались, где-то заспорили.

— Тише, товарищи, — просил Русаков, — Продолжай, Шелест.

— Что продолжать, главное я сказал. Впрочем, добавлю. Раз хлеб лишний у нас есть — надо сдать его дополнительно. Почему? Во-первых, у нас просят. Понимаем — почему просят… Во-вторых, это выгодно. Вот теперь все.

— Кто следующий хочет высказаться? — спросил Русаков.

— Я еще не сказал, — поднял руку Мокей и зашаркал своим протезом к сцене. Речь свою он начал на ходу: — Люблю политические речи, а речь Шелеста — политическая. Это он здорово поддел… С его словами добрыми и на лету подохнуть можно. А мы, глянь, Сергей Павлович, живы.

Зал засмеялся.

— А что тут смешного? Хлеб это политика, как пишут в газетах. Только вот председатель у меня недавно ключи от амбаров позабрал, будто они и не общественные, а личнособственные…

— Так его, Мокей! — засмеялись в рядах.

Мокей продолжал:

— И вот еще о чем я думаю. Леонтий, может быть, тоже прав — одну корову без конца доить не стоит… Все мы да мы… Надо и прочие колхозы потрясти так же вежливо.

— Так ты «за» или «против»? — спросил его Чернышев.

— Будто не понимаешь? — пожал плечами Мокей. — Я сказал на твой лад.

Колхозники захохотали: вечный «дипломат» Чернышев получил достойный «дипломатический» ответ.

— Понятно, ступай. Мог бы и без шутовства обойтись, — усмехнулся Чернышев.

После Мокея с «речами» вышли Демкин, Бедняков… И они были не против дополнительной сдачи, но всем хотелось бы знать возможности колхоза.

Чернышев надел очки, порылся в листочках и стал бросать в тишину цифру за цифрой, сопровождая иные одобрительным словом: «ну здесь мы постарались» или «неплохо выглядит».

— А разнарядка какая? — крикнули из зала.

— Нету разнарядки, — ответил председатель, — сами решайте, сколько вывезти.

Все зашумели, заговорили.

— Что, непривычно?

В передних рядах загадочно притихли, в задних — захохотали.

— Еще бы?!

— А правление сколько решило?

— И правление не решило, — ответил Чернышев. — Пусть каждый выходит и называет цифру.

Зал опять притих, но уже было видно: все согласны дополнительно сдать хлеб и ждали только общую цифру. Чернышев назвал.

— Пусть так и будет! — выкрикнул кто-то.

— Для полного порядка давайте голосовать, — предложил Русаков. — Кто «за»?

Легко, словно сбросив с себя непосильный груз, люди подняли руки.

— Кто «против»? Никого. А ты, Леонтий, с чистой душой голосовал?

— Да я и сразу-то был не против. Уж очень приятно видеть, когда амбар полон хлеба. Вот такая речь и получилась.

— Понимать надо: хлеб — политика, — не выдержал Мокей.

Зал засмеялся, захлопал в ладоши.

64

Остроухов догадывался, что жизнь дала трещину.

Все шло просто и даже здорово — во всем ему везло. После того как ушел на пенсию Кузьма Староверов, он стал главным механиком колхоза, и сам Чернышев к нему теперь прислушивался, без него ни один вопрос на правлении не решался. Были, конечно, неполадки с женой, да что они по сравнению с тем, что само шло в руки.

И вот судьба его подкараулила. И началось все с одного совещания в районе.

В перерыве пили пиво. Встал Леонид в очередь за широкоплечим мужчиной, и что-то в нем почудилось знакомое — не то осанка, не то поворот головы или еще что-то, но уж больно чем-то знаком, хотя Леонид и не видел его лица. Сначала Остроухов не придал этому значения — мало ли похожих людей… Но взглянул на мужчину сбоку — и попятился из очереди. Прошел в зал, сел в углу — а на душе тревожно, тоскливо, будто в знойный день перед грозой. «Неужели он, — подумал Остроухов. — Не может быть…»

Не выдержал, снова прошел в коридор, где торговали пивом. Мужчины того уже не было. Леонид выпил кружку пива. Состояние тревоги и даже растерянности все сильнее охватывало его. И напрасно он убеждал себя: «Не может быть, ошибся…»

Потом, сидя в зале, увидел, как человек, в котором он признал знакомого, прошел в президиум и что-то говорил там, перегнувшись через стол.

Не вытерпел Остроухов, спросил соседа, кто это.

— Да в райисполкоме работает. Новенький. Вообще-то он здешний, местный, да где-то плутал по свету…

— А, — неодобрительно произнес Остроухов, — как его фамилия?

— Кажется, Любашкин.

«Верно, Любашкин», — подумал Остроухов. И, не дожидаясь конца заседания, направился к Дому колхозника.

— Поехали домой, — сказал он шоферу.

— Но ведь еще не кончилось, — удивился тот.

— И так все ясно, — буркнул Остроухов.