Генерал Раевский

«Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман — три последние месяца моей жизни… Я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе…»

На новом месте у поэта возникли новые увлечения. На этот раз предметом его обожания стала итальянка Амалия Ризнич. С ней Пушкин познакомился ещё весной во время краткого пребывания в Одессе. Она приехала из Италии вместе с мужем — крупным коммерсантом. Привыкшая к блеску и роскоши, Амалия устраивала в своём особняке вечера для избранных людей города. Пушкин сделался её постоянным гостем.

Там же, в гостиной итальянки, он встретил Александра Раевского. Теперь Александр служил при Воронцове адъютантом.

Зашёл разговор о семье графа, его жене, Елизавете Ксаверьевне.

— Ах, Пушкин, ты не представляешь, что это за женщина! На своём веку я видел многих, но такой прелести не встречал, — признался Раевский, и его холодное, неулыбчивое лицо неожиданно потеплело, в уголках тонких губ обозначилась улыбка. — В ней всё прекрасно! И лицо, и голос, и шея…

— Похоже, Александр, ты в неё влюблён, — высказал догадку Пушкин.

— Ты прав. — Лицо Раевского вновь стало холодным. — Не влюбиться в неё невозможно. Но я служу у графа. К тому же при мне и жена. Она у меня строгая. Это тебе, холостяку, всё доступно.

— Знаю, знаю, — улыбнулся Пушкин. — Жена строга, а сам не сводишь глаз с итальянки. Я узрел…

— Дай ты, Александр, к ней сам неравнодушен.

— Я свободен, мне дозволительно.

Об Александре Раевском отзывались как о человеке недобром, чрезмерно любящем себя. Кроме того, слава Пушкина вызывала в нём зависть. Поэт же — искренний, доверчивый, с распахнутой душой — верил в доброту каждого.

В один из дней от графа Воронцова последовало приглашение.

— В субботу состоится вечер, и мы надеемся видеть вас, — со свойственной ему учтивостью сказал он Пушкину.

Воронцовы стояли вблизи парадного входа, принимая гостей. Граф, как всегда, был в мундире, но на сей раз в парадном, с эполетами, с голубой через плечо лентой, на груди поблескивали ордена, тонко звенели медали. В нём, седовласом, с худощавым лицом аскета, на котором темнел рубец ранения, как бы объединялись мужество и ум, решительность воина и обходительность.

Рядом стояла она, Елизавета Ксаверьевна. Слегка припухлые губы обнажали в улыбке белые и плотные, словно жемчужины зубы, лучились бархатисто чёрные глаза. В ней действительно всё было прекрасно: и овал лица с небольшим выпуклым лбом, и длинная шея, и голос, грудной и певучий.

— Мы очень рады видеть вас у себя, Александр Сергеевич. Я читала ваши стихи, и они меня покорили, — сказала графиня.

— Весьма польщён, — ответил поэт, целуя руку женщины.

«Раевский прав: в такую женщину нельзя не влюбиться», — подумал он.

Весь вечер Пушкин не спускал с неё глаз, испытывая волнение. Казалось, она была неодолимым магнитом, притягивавшим его всего.

Александр Раевский, отведя приятеля в сторону, произнёс:

— Я так и знал, Пушкин, что перед чарами графини тебе не устоять. Поздравляю. Если нужна будет помощь, призови, помогу. Я ведь в доме свой.

— Тогда скажи графине, что я от неё без ума и ради неё готов на всё.

Вскоре меж Пушкиным и Елизаветой Ксаверьевной возникла любовь, глубокая, тайная, понятная только им двоим. Нет-нет, это было не очередное мимолётное увлечение, каких у молодого поэта было немало. Казалось, они оба потеряли голову. Но как ни оберегали они свои чувства, их отношения стали достоянием света. Да и неудивительно! Поэтический гений Пушкина привлекал внимание многих, в нём уже признавали первейшего пиита России. А за каждым шагом Елизаветы Ксаверьевны — супруги одного из влиятельнейших особ империи — следили десятки глаз её поклонниц и завистниц. Постарался и Александр Раевский, откровенно завидовавший успеху друга.

Нашлись поэты, которые, сочувствуя влюблённым, посвящали им такие шутливые строки:

Горит вдали закат пунцовый,
И Пушкин близ мятежных вод
Вновь на колени Воронцовой
Шальную голову кладёт.
Стихи читает по привычке —
Влюблённый, пылкий, молодой —
И на груди у католички
Целует крестик золотой.
Вздыхая, будто он в печали,
Она корит его опять:
«О, матка бозка! Обещали
Вы только крестик целовать…»

Однажды Александр Раевский в кабинете начальника заявил: