Генерал Рубцов

Подполковник верил в свой крепкий организм, в то, что удастся выйти к своим, и это удесятеряло его силы. Рана быстро стала подживать. Уже на шестые сутки, делая очередную перевязку и, не заметив признаков загноения, Евгения Григорьевна с радостью объявила Могильному:

— Еще неделька, и мы с вами, Яков Порфирьевич, пойдем… к своим.

И вот по глухому лесному бездорожью, опираясь на палки, шли два человека, мужчина и женщина. Ссутулясь и покачиваясь, помогая друг другу, они шли на восток. Населенные пункты огибали стороной, двигались медленно, голодали, спали в стогах сена, на слежалых кучах веток, на охапках нарванной травы.

Лесное бездорожье сменялось топкими болотами. Колышущаяся, оседающая под ногами почва противно чавкала, выпуская на поверхность прозрачные пузырьки газа, засасывала до колен. Яков Порфирьевич оброс густой черной с проседью бородой. Худой, сгорбившийся, он выглядел настоящим стариком. Страдая от боли в легком, он был молчалив и сосредоточен, шел медленно, осторожно, часто отдыхая на лесных полянах.

Однажды встретили лесника, который сгребал сено. Увидев вышедших на поляну людей, измученных, в обносившейся одежде, с бледными, обескровленными лицами, лесник остановился. Он не задал ни одного вопроса, а сразу предложил пообедать в деревне и повел их к себе в хату…

Евгения Григорьевна стояла на улице у избы, когда вдруг появилась группа советских военнослужащих, конвоируемых фашистами. Пленные шли, опустив низко головы, поддерживая друг друга. Босые, без ремней, в изодранных гимнастерках, с грязными, сделанными наспех повязками на ранах. Они медленно двигались по пустой улице, подгоняемые время от времени прикладами автоматов.

Один из гитлеровцев остановился у колодца, выкачал ведро воды, напился. Потом в этом же ведре стал мыть руки. Поймав возмущенный взгляд русской женщины, конвоир презрительно расхохотался и выплеснул остатки воды в лицо Рубцовой. Неторопливо, по-хозяйски осмотревшись, пошел догонять пленных. Злость и ненависть охватили Евгению Григорьевну, но она, стиснув зубы, выдержала унижение, понимая, что в этой ситуации бессильна.

Полтора месяца беспрерывного движения на восток. Леса и болота сменялись проселочными дорогами. И тогда Могильный в колонне беженцев под видом родственника шел вместе с Рубцовой дальше, навстречу еле слышной временами орудийной канонаде…

Федор Дмитриевич появился в медсанбате лишь утром. Пыльный, с осунувшимся и утомленным лицом, с глубокой морщиной, рассекающей высокий лоб надвое. Евгения Григорьевна ужаснулась, как месяц войны состарил ее мужа.

— Федя, — только и смогла она сказать, припав к его груди.

— Ну, успокойся, Женечка, родная! Все-все позади! Дай же посмотреть на тебя, милая, — взволнованно говорил Федор Дмитриевич, то прижимая к себе, то отрывая и целуя дорогое лицо, глаза, волосы. — Прости, родная, но я к тебе всего на несколько минут. Дела. Успокойся! Леночка наша жива, Надежда Зиновьевна и Николай тоже. В Жуковске они. Добрались благополучно. Видел всех, когда вышел из окружения и был в Москве. О тебе сообщили, что… А ты вот, живая! Гора с плеч свалилась. Женечка, дорогая, извини, пожалуйста, сейчас у меня совершенно нет времени. Ну, пока! Вечером встретимся, вечером все расскажешь, сейчас не могу, прости. — И Федор Дмитриевич, еще раз поцеловав жену, так и не успевшую сказать ему ничего, скрылся за дверью.

Весь день Евгения Григорьевна чувствовала себя необыкновенно счастливой: Леночка в безопасности, у своих, Федя жив, теперь она будет с ним вместе, останется в корпусе как врач. Все складывалось превосходно.

Вечером Рубцов, как и обещал, приехал в медсанбат. Приехал не один, а с комиссаром корпуса А. И. Рычаковым. Это сразу насторожило Евгению Григорьевну: за полтора месяца скитаний у нее обострилось чутье ко всему, что касалось ее.

— Вот что, Женя, — с ходу заговорил Федор Дмитриевич, — тебе необходимо немедленно отправиться в тыл! Понимаешь?

— Нет, нет, Федя, что ты! Я врач! Я буду в корпусе, я нужна здесь…

— Это мне решать, где тебе быть, — перебил ее Рубцов. — Я командую корпусом и считаю необходимым…

Он не договорил. Евгения Григорьевна, закрыв лицо руками, еле сдерживала рыдание. Обида за то, что ее не хотели выслушать, понять, заполнила сердце.

— Евгения Григорьевна, нельзя же так, — вмешался в разговор комиссар Рычаков. — Вы поймите, Федору Дмитриевичу воевать, воевать надо. Он должен быть спокоен и за вас, и за дочку! Он уже раз похоронил вас! Подумайте, сможет ли он не волноваться за вашу судьбу, если вы останетесь здесь? А все мысли командира корпуса должны быть целиком отданы делу.

Рубцова оторвала руки от заплаканного лица и взглянула на мужа. Бледный, но решительный, он смотрел на нее с тоской и болью. И Евгения Григорьевна поняла, что ей ничего не изменить, что Федор все взвесил, продумал и что судьба ее уже решена. Она почувствовала, что за холодностью и официальностью Федора Дмитриевича скрыта искренняя нежность, забота и что иначе он говорить не мог, так как самому ему очень трудно расстаться с нею вот так сразу.