Генерал террора

«Савинков мог идти с Колчаком против Деникина и с Деникиным против Колчака, холодно взвешивая...»

Право, на такую аттестацию можно бы и обидеться.

Но ведь — правда? Он именно взвешивал их нынешний авторитет. На холодных и бесстрастных своих весах. Да, во имя спасения Родины!

А если подумать?..

Ах, не лукавь, не лукавь. Неужели личного-то стремления к власти нет?!

Внутренний смех распирал его. Это мог сказать любимый им генерал Деникин. Мог сказать и адмирал Колчак. Ему, Савинкову, следовало бы смертельно возненавидеть и того и другого. А он... поможет и тому и другому. Пусть думают что хотят. Именно — во имя спасения Родины. Между генералом и адмиралом нет согласованности; каждый рвёт власть, как лоскутное одеяло, на себя. Он, Савинков, между ними. Он не даст окончательно порвать и без того изодранное российское одеялище. Оружие? Деньги? Будут и у того и у другого. Официально он — только посол адмирала; неофициально — столь же авторитетный и генерала. И-и... пусть думают о нём что хотят!

От этих мыслей кофе горчило, сигара отдавала плесенью.

   — Прежде чем ради генерала и адмирала стучаться в дверь к сэру Уинстону Черчиллю, потрясём наших ближайших соседей, — сказал он заявившемуся с жалобой на свою злосчастную печень Деренталю.

   — Масарика? Пилсудского? Гоппера?

   — Ну, положим. Карл Гоппер ещё мог изображать в Ярославле при Перхурове что-то из себя значащее, но что он изобразит теперь в своей нищей лоскутной Латвии?

   — Министра, Борис Викторович, да ещё и какого!

   — Уму непостижимо, Карлуша — военный министр Латвийского уезда...

   — Не преуменьшайте, Борис Викторович. У него под боком Литва и Эстляндия, Швеция и Финляндия. Да и Германия, если сама поумнеет, проберлинским балтийцам поможет. Ох, дьявол её бери!..

   — Германию?

   — Пе-ечень мою... — схватился Деренталь за живот пухлой рукой.

   — Вот-вот, Александр Аркадьевич. Потому и впала великая Россия в нынешний маразм. У кого печень, у кого геморрой, у кого старческие запоры. Как у наших монархистов, например. Вы не согласны, Александр Аркадьевич? Чего морщитесь?

Флегму Деренталя нельзя было сбить даже такими злыми словами. Уселся в кресло и на нравах друга дома позвонил вниз:

   — Два кофе... и лучше с коньяком.

Савинков посмотрел на него убийственно:

   — Когда ты, Са-ша, станешь посерьёзнее?

   — Никогда... Бо-ря!..

Так всё время: то на вы и по имени отчеству, то совсем запанибрата. Сами давно запутались, а другие — и подавно.

   — Нам надо собираться, Александр Аркадьевич. В Прагу, в Варшаву... чёрт знает куда!

   — Не надо нам в Варшаву. Не надо в Прагу. Они сами в Париже да в Лондоне пасутся. Кого, думаешь, я вчера встретил у подъезда Министерства иностранных дел?

   — Кого! Одного из милейших собутыльников. Жака? Жозефа? Какого-нибудь Жульена?..

   — Ошибаешься, Борис Викторович, ошибаешься. Самого Масарика. С протянутой рукой. Привет и поклон тебе передаёт.

   — Лучше бы передал хоть небольшой чек в парижский или швейцарский банк.

   — Отку-уда? Гол как сокол. Хотя изображает из себя не лоскутную Латвию.

   — Ладно — Масарик, пройдоха Масарик. Поговорим и здесь. Но в Прагу мне всё равно надо. Я давно не видел сестру. Это — всё, что осталось от нашей семьи.

   — А Виктор?

   — Виктор — шалопай. Славный малый, не больше. Видимо, он тоже где-то в Праге или в Варшаве. Надо разузнать. Но пока, Александр Аркадьевич, дай мне покопаться с моим архивом.

   — Архивами занимаются, когда готовят себя на тот свет. Но мы-то, Борис Викторович, ещё на этом?..

   — На этом...

Деренталь столь же спокойно и флегматично вышел, как и вошёл. Ничего не сказал, а настроение испортил. И решение поехать в Прагу на встречу с сестрой, мгновенно изменилось. Вместо себя он пока что пошлёт письмо — тем более что и пройдоха Масарик больше околачивается в Париже, чем в своих Чехиях и Словакиях. В раздражении он писал о прошлых днях, о нынешних, пожалуй, и о будущих:

«...Ощущение, будто все мы босиком ходили по битому стеклу, уже не чувствуя боли своих окровавленных ног...»

Что делать, он ко всему прочему ещё я писатель Ропшин. Он не может без красивостей. Уж извиняй, любимая сестрица.

«Это были дни всеобщего безумия, когда никто не знал, что он скажет через минуту и как он поступит через час. Теперь мне иногда слышится оттуда странная какофония, будто взбесившаяся обезьяна играет на рояле, вырывая клавиши и струны. И страшно потому, что неизвестно, куда бросится обезьяна, покончив с роялем...»

Да — куда?!