Генерал террора

Ну как тут можно сердиться? Хоть и предупредительный, но вполне нахальный стук в дверь. До краёв загруженная тележка. Улыбающаяся физиономия милого Жака. Красивый разворот роликовых колёсиков. Даже извинительный взгляд в сторону Деренталя — ну, что, мол, с ним поделаешь? Наше дело — исполнять приказания. Иначе не бывать чаевым.

Долгое время общаясь с эмигрантами, Жак даже научился немного говорить по-русски:

   — Закуска «а-ля славян-базар».

Савинков согнал хмурь с лица и в знак общего примирения сказал:

   — Базар так базар. Опять русский ужин?

   — Он сказал, — лукавый кивок в сторону Деренталя, — я исполнил.

   — Ты молодец, Жак. Поставь на счёт что полагается.

   — С некоторой прибавочной?..

   — Разумеется.

Жак вылетел на белых крахмальных крыльях.

После его ухода Савинков посмеялся:

   — Добрейший Александр Аркадьевич, не слишком ли круто меняем коньячок на водочку?

   — Так ведь «Смирновочка». Ностальгия, — придвинул он своё кресло, как и положено, по левую руку жены.

Савинкову полагалось сидеть справа. Заглянув в судок, где в ожидании третьей рюмки томилось жаркое, для первой он выбрал себе не икру и даже не огурец, — белый, во всей лесной роскоши целиком замаринованный грибок.

   — За неё, — коротко подсказал. — Только всуе не будем поминать это великое имя.

Любовь Ефимовна поджала и без того скучающие губы. Должна бы привыкнуть, что первый молчаливый тост — всегда за неё, за далёкую заснеженную Россию. Но нет, не привыкалось. Ей хотелось, чтобы вспомнили и про женщину. Как же, дождёшься! Муж основательно и убийственно тешил свою печень, Савинков жевал грибок. Он-то понимал тайное желание Любови Ефимовны, но уступить женскому капризу не мог.

   — Ностальгия, как утверждает Александр Аркадьевич.

   — Невоспитанность, как утверждаю я, — всё-таки не сдержалась, сердито покашляла в ладошку.

   — Помилуйте, несравненная, — ничуть не обиделся. — Когда было воспитываться? С гимназических лет — в бегах. От жандармов, сыщиков, провокаторов, красных и прочих комиссаров и ещё...

   — ...от женщин. Да?

   — Да, незабвенная Любовь Ефимовна, да, Александр Аркадьевич, — потянулся к Деренталю, — бросьте свою меланхолию. Я всё-таки за вашей женой ухаживаю.

   — Весьма признателен. Третью рюмку — за неё?

   — Так уже пятая, — расхохоталась раскрасневшаяся жёнушка.

   — Разве? Я не привык считать. Считаю только первую.

   — А я — и все остальные, — покачал головой Савинков. — Мы не пропьём её — первую-то рюмку?

   — Как можно, Борис Викторович, — наворотил Деренталь со знанием дела на икорку ещё и сыр в несколько слоёв. — Чего они так тонко режут? Терпеть не могу.

   — Вижу, что не можешь. В этой парижской лени мы забыли про адмирала. Забыли про генерала.

   — Генералов — много. Я — одна, — капризно подала голос Любовь Ефимовна.

   — И я — один, — согласился муженёк. — Я в полной готовности. Я спать пойду, дорогая. Ты уж не скучай.

   — Она не будет скучать, — заверил Савинков.

Когда Деренталь, пошатываясь, вышел — не в свой номер направляясь, конечно, а в ресторан, — Любовь Ефимовна уже с нескрываемым раздражением заметила:

   — А я — не уверена. Спорю на что угодно, что вы и сейчас думаете о генералах и адмиралах — не обо мне!

   — Верно. Я проиграл. Что потребуете за проигрыш?

   — Это. Только это, — потянулась она перетомившимися, как и нетронутое жаркое, сладко пахнущими губами.

Он принял их как истый гурман, но вкуса не почувствовал. Сам себе не без иронии признался: «И чего я всю жизнь изображаю себя Казановой? Бабы мне, в сущности, безразличны. Глупое самолюбие! Потешить разве?..»

Бывшая петербургская танцовщица уродилась неглупой. За мужской развязностью и бесцеремонностью почувствовала безысходную скуку этого смертельно уставшего человека.

   — Боря... Можно так?

   — Можно, Люба, если позволите...

   — Позволяю... всё позволяю, несносный человек!

   — Люба... Странно, я никогда не называл вас простым именем.

   — То же самое и я, Борис Викторович. Зачем?

   — Не знаю, представьте.

   — Это вы-то — незнайка?

   — Я знаю вкус ваших губ, запах волос, выжидательную нервность ваших милых пальчиков, трепет ваших бесподобных лодыжек танцовщицы... не скрою, и чуть выше, гораздо выше, не краснейте...

   — Неужели я способна краснеть?

   — Способны. В этом и вся прелесть.

   — Но перед Сашей-то я — всего лишь грешная шлюха!

   — Он так не считает.

   — Откуда вы знаете?

   — Мужчины иногда говорят без обиняков.

   — Да, но почему он меня не выгонит?

   — Он любит тебя... не надо ханжить!

   — Не буду ханжить... милый Боря! Но как же ты терпишь его присутствие?

   — Он в не меньшей степени любит и меня. Потом, он просто необходим... мой министр иностранных дел...

Они не слышали, как опять отворилась дверь, — петли здесь хорошо смазывали. Деренталь собственной пьяной сущностью!

   — Я не помешал, мои дорогие?

Любовь Ефимовна судорожно оправляла платье. Савинков отошёл к окну, чтобы посторонний глаз, даже Деренталя, не видел его растрёпанного неглиже.

   — Я вас очень люблю... и тебя, Люба, и тебя, Боря... Право, не знаю, кого больше. Надо выпить, чтобы прояснились мысли.

В руке он держал початую бутылку коньяка.

Придя маленько в себя и оправив растрёпанные волосы, Любовь Ефимовна бросилась ему на шею: