Генерал террора

С донского восставшего закрайка было вроде ясно и понятно: если создавать, в противовес большевистскому, окраинное русское правительство, то как же обойтись без Плеханова? Весь семнадцатый год мысли вокруг этого крутились. С первых своих шагов по российской земле Савинков вдалбливал благую мысль тупоголовым министрам Керенского: Плеханов, Плеханов, Плеханов!.. И не только потому, что их связывали давние, устоявшиеся парижские отношения — предчувствие такой неизбежности. В отличие от Ленина, Троцкого и всей их компании, Плеханов вернулся из эмиграции без немцев, тихо и незаметно, наперекор большевистской разнузданности, и держал его неколебимый, несмотря ни на что, авторитет. Казалось, чего бы лучше? Бели уж не премьер, так готовый министр экономики. Для России, которая так судорожно латала экономические дыры! Но мало что другие не понимали — не понимал и социалист Керенский. Сколько крови в своё самое авторитетное время извёл Савинков, прежде чем однажды уговорил Керенского поехать к Плеханову, в то же самое Царское Село! Он знал, что здоровье корифея не ахти какое, но всё же вполне работоспособное. Плеханов, и только Плеханов утихомирит межпартийные страсти и придаст Временному правительству характер правительства постоянного! С тем и затащил Керенского в автомобиль, казалось, ещё пахнувший тончайшими духами императрицы Марии Фёдоровны, — социалист Керенский любил всё прежнее, царское и точно так же возлюбил личный автомобиль Божьей помазанницы. Своего ехидства Савинков, конечно, и тогда не выказывал, а, пользуясь этими бархатными, дрожащими от напряжения стенами, вдалбливал в ухо слабовольного российского вседержителя: Плеханов, Плеханов, Плеханов!..

Собственно, тогда они, хотя и с оговорками, заполучили согласие Плеханова: ладно, так и быть, господа-товарищи, только под этим решением пусть подпишутся и остальные министры, чтоб не походило на какой-то келейный заговор. Вот на той маленькой оговорке и сорвалось всё дело, потому что перессорились граждане-господа-товарищи и стало им не до Плеханова: каждый на себя драное российское одеяло тянул...

Сейчас вроде бы и нет прежних оговорок, потому что и нет прежних господ-товарищей, кроме него, Савинкова, да кой-кого из замерзающих в донских степях, но зато — заговор уж истинно келейный, никуда не денешься. Каки-ие выборы, кака-ая всенародность?! Учредительное собрание если и соберут, так всё равно разгонят; за большевистским кордоном ни единой опальной мысли — и возможно российское правительство. Савинков всё ещё верил: народное. Без веры он никогда и ничего не делал. Что с того, что уважаемого корифея приходилось вовлекать, по сути, в заговор? Иного пути не было. Это знал он, Савинков, но знал ли столь щепетильный и столь чувствительный ко всякой крови старый социалист?

Савинков трясся уже помаленьку в вагоне. Не прежние царские времена — одна из лучших дорог, а проще сказать — придворных дорожек; сейчас громыхало по рельсам нечто донельзя разбитное, ржавое и заплёванное. Обычных пассажиров почти не примечалось, даже мешочников, — сплошь солдаты, железнодорожники и редкие запуганные пригородники, женщины поголовно. Мужчины если где-то и были, так предпочитали, видно, отсиживаться в своих норах, а по петроградским делам ездили безответные дачницы, у которых за убогой одёжкой угадывались дворянские повадки. Савинков незаметно, но цепко присматривался. Привычка. Не знаешь ведь, где встанешь, где сядешь. Вот пожилой потасканный жизнью красноармеец — без всяких нашивок, следовательно, рядовой; что заставило его надеть опять солдатскую, ещё брусиловского покроя, шинель и только обозначить её, в знак любви к большевикам, красной матерчатой звездой на обычной серой папахе? Вот молоденький бледнолицый железнодорожник — гимназист по прежним меркам; хлеба насущного ради служит каким-нибудь телеграфистом или билетёром. Вот добренькая, чистенькая, вся высохшая старушка в убогоньком драповом пальтишке; из коротких рукавов, однако, выбиваются тонкие, назойливые кружева. Вот молодая, красивая — да, красивая, несмотря ни на что, — женщина в хорошей беличьей шубке, пожалуй, слишком приметной и неприличной по нынешним временам; Савинкова что-то беспокоило при взгляде на неё, но что?..

Видел, видел он её! Но только — где?

Привычка вспоминать, привычка.

Неужели?..

«В салоне у милейшей 3. Н.!»

Он уже собирался пересесть поближе, ну, хоть посоветовать, чтоб не кичилась своим видом, но тут в вагон торопливо прошёл новоявленный командир новоявленной армии, с какими-то красными шевронами на рукаве и сказал с укоризной:

— Ай-яй-яй, Надежда Васильевна! Комполка ждёт вас в первом вагоне.

Первый вагон, как ещё при посадке заметил Савинков, был закрытым и видом почище; вот туда с извинениями и увели бесцеремонно красивую женщину. Недавнюю завсегдательницу одного из лучших петербургских салонов. Дремавшие по лавкам красноармейцы заулыбались:

   — У нашего комполка губа-ть не ду-ура!

   — Лихой-ть мужик!

   — Да он же прежний барин, только орла на звезду пыменял!..