Генерал В. А. Сухомлинов. Воспоминания

То время, полное забот, заставлявших меня непрерывно и глубоко вникать во все тонкости такой машины, как армия, было практикой для подготовки к разрешению задач, которые по воле государя в 1909 году неожиданно были заданы мне, когда я был назначен военным министром. Но лишь после окончания кампании и ликвидации известных последствий войны, обострявшихся к тому же политическим движением в 1904–1905 годах, я смог все приобретенное личным опытом представить к услугам царя и нашего государства.

* * *

Разумная, гуманная дисциплина поддерживает порядок в войсковых частях, тогда как жестокость, грубость и бессердечие ведут к озлоблению и беспорядкам. В Курске командовал Козловским пехотным полком некто полковник Меликов, именно с приемами этого последнего фасона. Не только с нижними чинами, но и с офицерами обращение его было до того жестокое и грубое, что и без пропаганды возможен был бунт.

На произведенном мною смотре полк заслужил похвалу: офицеров я благодарил за прекрасные результаты их трудов, а с командиром полка отъехал на такое расстояние от строя, чтобы нас не могли слышать, и, не стесняясь, энергично высказал все, что мне о нем известно и чего я впредь не допущу.

* * *

В то время как уже к Пасхе 1905 года в частях войск вверенного мне округа дисциплина была восстановлена и полки находились в руках их командиров, в Киевской саперной бригаде вспыхнул прискорбный бунт, убедивший меня в том, что мы сидели на порохе.

18 ноября 1905 года, как обыкновенно, около 6–7 часов утра, я работал у себя в кабинете. Без всякого предупреждения дверь отворилась, и передо мной предстали два запыхавшихся молодых понтонных офицера, доложивших, что, когда они пришли на занятия, понтонеры самовольно стали разбирать ружья и выходить из казарм. Поблагодарив их за усердие, я объяснил, что прежде всего им следовало доложить об этом своим непосредственным командирам, раз нижние чины вышли у них из повиновения. По телефону же дал знать командиру 21-го армейского корпуса генералу Драке, приказав принять меры к водворению порядка на Печерске.

Командиры саперных батальонов приняли меры, чтобы своими силами на Печерске ликвидировать эту вспышку, но пока готовились, к бунтующим стала приливать толпа из города, начали переходить саперные солдаты, в том числе и хор музыки саперной бригады, в котором было много евреев.

Бунтующая толпа лавиной двигалась по направлению к городу. По общепринятому революционному обычаю, полагается выпустить на свободу всех заключенных, поджечь тюрьму и начать грабежи.

Чтобы преградить путь в город, сохранившие порядок саперные части были поставлены развернутым строем, и, когда толпа подошла бы, решено было открыть огонь залпами. Жертв было бы, конечно, немало, но бунт был бы прекращен. Против дул нескольких сотен винтовок вся толпа приостановилась, но, как затем оказалось, только чтобы использовать в своих интересах одно из правил устава. Из толпы потребовали национальный гимн. Когда хор музыки, сопровождавший бунтарей, заиграл «Боже, царя храни», то на стороне войсковой части скомандовали «на караул!», как оно и полагается, когда исполняется гимн. Войска были загипнотизированы. Остроумно воспользовавшись этим, бунтари бросились вперед и смешались со строем.

По тревоге подняты были пехотные части и Уральский казачий полк, чтобы предотвратить вторичный разгром Киева, в обстановке еще более опасной. Толпа же бунтующих, увеличивавшаяся любопытными и праздными людьми, спустившись через южные выходы Печерска, двигалась к Бибиковскому бульвару.

Не допустить их к тюрьме было чрезвычайно важно. Командиру Бендерского полка такая задача и дана была: учебная команда этого полка залегла на бульваре против широкой Бибиковской улицы, идущей в гору, что способствовало хорошему обстрелу с позиции, занятой бендерцами. Предводимые двумя офицерами и революционерами, переодетыми саперами, бунтари открыли огонь и неудержимо двигались вперед. Поэтому пришлось открыть огонь и бендерской учебной команде, первый же залп хорошего прямого выстрела которой дал такие результаты, что толпа моментально хлынула назад и в панике, давя друг друга, рассеялась.

Один из офицеров был ранен, но арестовать его не удалось: он быстро был увезен, и долгое время все розыски были безрезультатны. Через несколько месяцев лишь обратила на себя внимание одна сестра милосердия. По возникшему подозрению ее выследили, и при обыске в одной из пригородных дач был найден тяжело раненный в грудь офицер понтонного батальона.

Затем он был помещен в военный госпиталь, где я его и видел. Производил он впечатление ребенка, лежащего на большой постели. На вопрос мой, сознает ли он, какое преступление совершил, и раскаивается ли в этом, этот ребенок-офицер с блестящими глазами, преисполненный энтузиазма, ответил мне, что он «убежденный революционер».