Генерал

Он бежал, вымахивая своими длинными ногами, как хорошая борзая, как несравненная Малуша, приносившая отцу призы и губернских, и полковых охот, и пьянило чувство непонятной свободы. Он снова был ничей – или же сам по себе, не комроты, не комбат, не краском, не курсант, не профессор оперативного искусства, а просто золотой мальчик, чья улыбка обвораживала и чье сердце открыто любви и миру. В этом летящем состоянии он поначалу даже не ощутил боли, рванувшей не душу, а ногу, и еще какое-то время легко бежал по топкому лугу. Впереди петлял настоящим русаком Пасынков, добавляя сходства с охотой. Громко рассмеявшись, он упал в траву, сминая едва начавшие цвести бедные местные цветы.

Он лежал, как в детстве, уткнув стриженую голову в разноцветный теплый мир неведомых травинок и насекомых. Хорошо бы стать травой и землей, не путем долгих некрасивых мучений и превращений, а вот так сразу. Эта идея действительно долго была постулатом кодекса их детской страны Панголии. Все панголины, от маленькой Маруси до взрослеющего Сержа, знали, что могут стать ничем за совершенный грех. И, верно, так искренна и чиста была их детская вера, что они и стали ничем – во всех возможных и невозможных смыслах. Живым оставался он один, но и он был еще большей пустотой, чем они, погибшие.

Бронзовый жук неторопливо полз по прогибающемуся под ним стеблю, и как будто бы стеблем этим был он, наследник славного имени, обширных земель, дворянской чести, а жуком – все минувшие двадцать четыре года. Жук прикидывался то полковым комитетом, то орденом Красного Знамени, то особым факультетом, он был тяжек и омерзителен, хотя под жесткими надкрыльями таились у него прозрачные тонкие крылышки мечты. Мечты, которая опьяняла и опьянила. Тут впервые с тридцать первого года, со злополучной «Весны»[4], когда, вместо того чтобы отправиться вслед за Ольдерогге[5] и Штромбахом[6], получил новый чин, он пожалел, что бросил пить. Хороший коньяк в генеральской фляжке сейчас не помешал бы. Но не было ни коньяка, ни фляжки – да и времени, пожалуй, тоже больше уже не было. Призрак жизни таял окончательно.

Впрочем, к тому времени, когда подбежал коренастый офицерик в сопровождении такого же невысокого солдатика, он уже успел сесть, стараясь держаться прямо и не кривиться от боли. «Ну и маломерки, – усмехнулся он, меряя всех высотой своих метра девяносто двух, но быстро одернул себя: – Танкисты, всё верно…» Вслух же спокойно произнес:

– General Feodor Trukhin, Stellvertreter Generalstabsef Pribaltijskij Militaerbezirk. Ich bin Eurer gefangen. Habe die Ehre![7]

О ране он пояснить даже не удосужился, полагая любую рану делом на войне обыкновенным.

Немцы нахмурились, и стало ясно, что им совсем неохота возиться теперь со столь важным пленником, и веселая охота с легко убитой дичью оборачивается нудной возней со штабом, который неизвестно где.

«А и правда, пристрелили бы сейчас – да и дело с концом. Так ведь не решатся, сволочи, со своим пунктлихкайтом…»

Было, судя по солнцу, около двух часов пополудни двадцать девятого июня сорок первого года, а где-то недалеко должно было находиться местечко Екабпилс.

Спустя четыре месяца Федор Трухин был навсегда вычеркнут из списков Красной армии.