Генерал

Начавшиеся налеты, пусть пока и редкие, все же несколько сбили порядок, которого с таким трудом удалось добиться Трухину. Все же это был не чисто военный лагерь. Но если собственно дисциплину наладить было можно, тем более учитывая его уменье и опыт, то с настроением и, так сказать, духом, от которого порой зависит куда больше, чем от формальной дисциплины, дело обстояло сложней. Главная проблема заключалась в том, что вся атмосфера Дабендорфа была насыщена постоянными и бесконечными спорами, дискуссиями – или, если сказать одним словом – неким противопоставлением всего и всех. Это очень беспокоило Трухина. Монархисты, которых, конечно, было мало, с трудом находили общий язык со сторонниками октябрьского переворота «без сталинских извращений», а участники Белого движения – с младомарксистами-бухаринцами. Противоречие это надо было гасить, и единственным способом это можно было сделать, по мнению Трухина, – сплочением людей на основе высокой офицерской этики, духа единой семьи, которая была так сильна в царской армии. Поэтому он, вопреки общему плану и отсутствию времени, сам разработал два курса: по офицерской этике и по заветам Суворова, сам не позволял себе ни единой оплошности и промашки ни в речи, ни в одежде, ни в поведении. Совершенство это требовало не только большого напряжения нервов и времени, но порой и решительных поступков.

Начальная стадия обучения, безусловно, таила в себе немало хитростей и лавирования – но на это, к счастью, имелся Вильфрид Карлович, обладавший уникальным даром все улаживать и добиваться, казалось бы, невозможного. Но нуждалась она и в проведении всяческих встреч, приемов и даже парадных обедов в лагере. И это тоже легло на плечи Трухина. Иногда, кладя голову на колени Стази и почти теряя сознание от запаха теплой шерстяной юбки, он смеялся и говорил о нелепых капризах фортуны:

– Вот мы с тобой и встретились: курсисточка и студент-распорядитель балов и обедов.

Действительно, приемы бывали довольно часто, и нельзя было допустить неувязок с высокопоставленными немцами. Но неувязки с немцами составляли еще полбеды. Гораздо худшее заключалось в том, что немцы пунктуально уезжали, а подвыпившие русские оставались. И вот тут-то надо было держать ухо востро, пресекая панибратство, разгул и много чего другого, чем так славится русский человек, отпустивший вожжи.

Как-то раз остались и несколько немцев, вино полилось рекой, и офицеры, возбужденные присутствием не то врагов, не то покровителей, не то союзников, захотели поразить немцев истинно русской широтой гульбы.

– А зовите-ка сюда хор!

Действительно, в Дабендорфе усилиями Трухина, считавшего, что нужно оставлять курсантам как можно меньше свободного времени – раз, и верившего в единение людей под влиянием искусства – два, был создан неплохой хор, украшением которого были, конечно, украинцы.

Времени было далеко за полночь, и курсанты давно спали.

– Не говорите глупостей! – резко осадил он гуляку и уже мягче добавил: – Нельзя, нельзя, господа, дисциплина.

Но дисциплина была уже забыта, и еще несколько человек застучали вилками о стаканы, требуя хора. Момент был критический. И тогда Трухин поднялся, возвышаясь над столом всей свой высокой гибкой фигурой, избоченился, притопнул ногой и пьяным лакейским голосом выкрикнул:

– Х-хоспода офицера́ гуляють! Песельников, вашу мать, требують!

Стол в ужасе затих, и требовавший хора немедленно извинился. Инцидент был погашен, но привкус унизительного недоверия к своим у Трухина оставался еще долго. А вскоре, быть может как скрытое извинение, офицеры вдруг ни с того ни с сего подарили Трухину альбом. Он едва взглянул на обложку, и сердце дрогнуло: это был тот самый альбом о празднествах трехсотлетия дома Романовых, роскошно изданный, хотя уже и побывавший, как было заметно, во многих переделках. Трухин бережно взял его в руки.

– Мы надеемся, вам будет особенно приятен этот альбом, потому… потому… – Его адъютант, почти мальчик, с трогательной фамилией Ромашкин сбился и покраснел.

Только тут Трухин обратил внимание, что альбом заложен белой шелковой ленточкой, и все понял. Лента была вложена там, где на четкой до мельчайших подробностей фотографии его отец подносил хлеб-соль императору. На Трухина пахнуло пьянящим запахом молодой листвы, изнанки гимназической фуражки, сжимаемой в руках, теплым ветром с Волги… но он улыбнулся и спокойно вернул альбом адъютанту:

– Благодарю сердечно, но, видите ли, у нас в семье отношение к последнему императору было сильно охлаждено распутинской историей…

Безупречным быть трудно, особенно на войне.

– Ты, Федор Иванович, какого черта царского генерала тут строишь? – не раз выговаривал ему Благовещенский, стремившийся к простоте и панибратскому отношению с курсантами. – Наверстываешь, что ли? Играешь?

– Это всего лишь мое убеждение, а я не привык ни скрывать свои убеждения, ни поступаться ими.

– Сильно, сильно. А что же тогда оказался в Красной армии?