Генералиссимус Суворов

Суворов наклонялся к ней и дотрагивался губами до ее пересохших, как огонь горячих губ.

— Крепче, крепче.

— Перестань, тебе вредно волноваться.

— Что за вредно, я теперь почти совсем здорова. Скоро к тебе в гости приду. Ты думаешь не приду? — продолжала она, заметив на его лице выражение сомнения. — Еще как приду. Вот увидишь, на этих днях. Не веришь?

— Верю, верю, отчего же и не прийти.

— А ты рад будешь?

— Конечно рад. Однако мне пора.

— Уже! Поцелуй еще раз. Александр Васильевич поцеловал.

— А теперь я засну, — уже видимо ослабев, говорила Глаша.

— Спи, спи.

Суворов уходил к себе заниматься.

Такие разговоры происходили каждый день с небольшими изменениями, и Александру Васильевичу приходилось даже ложью, не бывшей в его характере, успокаивать страдалицу. Себя он оправдывал совершенно подходящим к данному случаю правилом, что и ложь бывает во спасение. После описанного нами разговора Глаша постоянно спрашивала его, написал ли он отцу, подал ли просьбу об отпуске и когда он поедет. Александр Васильевич отвечал на первые два вопроса утвердительно, а на третий, что ей надо еще немного поправиться.

— Что мне поправляться, я совсем здорова, — возражала она.

Марья Петровна как-то случайно услыхала один из подобных разговоров.

— Куда это она собирается? — спросила она Суворова, когда тот вышел в сени.

— В деревню ехать хочет.

— Нехорошо это, батюшка барин, когда они в путь собираются. Нехорошо. Уйдет она от нас, уйдет.

— Я и сам вижу, Марья Петровна, что уйдет, — со вздохом отвечал Александр Васильевич и прошел к себе.

И Глаша действительно вскоре ушла.

Однажды Марья Петровна встретила возвращавшегося из казарм Суворова с озабоченным лицом.

— Что Глаша? — спросил он.

— Худо ей было нынче, ой как худо. Я уже думала до вашего прихода не доживет, в казармы бежать хотела.

— Что же с нею было?

— Знобило, зуб на зуб не попадал. Да и кашель-то уж бил ее, бил. Страсть.

— А теперь?

— Теперь, с час как прошло, лежит в памяти. Говорит, что ей совсем хорошо. О вас справлялась. Наказывала, как вы приедете, чтобы беспременно зашли.

— Хорошо, я сейчас, — сказал Суворов и прошел к себе.

Сняв шинель, он отправился к больной. Последняя встретила его радостной улыбкой.

— Тебе, говорят, худо было?

— Да, немножко нездоровилось, зато теперь совсем хорошо. Если два, три дня будет как сейчас, то можно и ехать.

Суворов вздрогнул. Слова Марьи Петровны пришли ему на память.

— Что же, тогда и поедем.

— Отпуск получил?

— За отпуском дело не станет.

Глаша стала приподниматься на постели.

— Зачем ты садишься, лежи.

— Я хочу повернуться на бок, чтобы лучше видеть тебя.

— Лежи спокойно.

— Я хочу.

В ее голосе послышалось раздражение, и она стала делать усилие, чтобы повернуться, но безуспешно.

— Погоди, я помогу тебе, коли тебе уж так хочется.

Александр Васильевич подсунул ей под спину правую руку и поднял ее, чтобы положить на бок. Вдруг она как-то неестественно захрипела. Все тело ее разом дрогнуло. Кровь хлынула изо рта.

— Глаша, Глаша! — мог только произнести Суворов.

Она не отвечала, но тело ее как-то странно вытянулось. Широко открытые глаза остановились и в них как бы застыло выражение безграничной любви и надежды. Александр Васильевич понял, что держит труп. Он бережно опустил его на кровать и быстро вышел из комнатки.

— Что? — встретилась ему Марья Петровна.

— Ушла.

— Скончалась, царство ей небесное.

Суворов вошел к себе в комнату, сбросил мундир, запачканный кровью покойной, бросился на постель и уткнул лицо в кожаную подушку. Он плакал второй, и последний, раз в жизни.

В домике поднялась суматоха, как это всегда бывает, когда дом посетит смерть. Как это ни странно, но хотя ее ожидают, она всегда является неожиданной. Покойницу обмыли, одели и положили под образа.

Александр Васильевич вскоре поборол свое волнение, встал и даже принялся было за книгу, но тотчас и бросил ее. Заниматься он не мог и чувствовал, что сегодня он к этому даже не в состоянии себя принудить. Он отворил дверь и кликнул Марью Петровну. Та явилась.

— Ну, что?

— Покамест все справили. Лежит точно живая. Взгляните.

— Сегодня не могу. Вот возьмите деньги. Справьте все, что следует.

Он сунул ей деньги.

— Не беспокойтесь, все будет сделано.

Она ушла.

Суворов сел и задумался. Он мысленно переживал свой первый короткий печальный роман. Он решил, что он будет и последним. Он мысленно дал себе клятву избегать женщин, кроме жены, если Бог приведет ему жениться. Жизнь и смерть Глаши казались ему хорошим жизненным уроком. Страх быть одним из виновников такой же печальной судьбы девушки или женщины, подобной покойной, должен остановить его от искушений и соблазна.

Перед ним мелькали только что виденные им глаза покойной, полные надежды, которой не суждено было осуществиться, и любви, на которую не могло быть достойного этой любви ответа. Нервная дрожь охватила все его члены.

Из большой комнаты стали доноситься монотонные звуки чтения Псалтыря. Это приведенный Марьей Петровной читальщик приступит к исполнению своих обязанностей.

Суворов разделся и лег. Физическая усталость от службы и нравственная взяли свое. Он заснул.