Генералиссимус Суворов

Суворов смотрел на приобретаемые знания как на склад всевозможных пособий для военной деятельности, но не рассчитывал требовать от изучаемой теории указаний, в каком случае какое пособие следует употребить. Он искал не столько частного, сколько общего. Основные начала военных операций неизменны во все времена и независимы от условий оружия и места, только применение их к делу изменяется. В древнее и новое время победы выигрывались благодаря одним и тем же первоначальным причинам, оттого изучение великих мастеров классический древности столь же полезно, сколько и позднейшего времени. Александр Васильевич не только их не боялся, но к ним пристрастился и считал их своими учителями.

Военный его гений, — замечает о Суворове граф Милютин, — несмотря на всю свою оригинальность, выработался под влиянием классических впечатлений. Чтобы довести до степени законченности предпринятое самообразование, Суворову нужно было иметь большую силу воли, а чтобы сладить с внутренним смыслом задачи, требовался обширный ум.

Александр Васильевич часто громил сарказмами «бедных академиков», не людей науки вообще, а бездарных теоретиков, не понимающих различия между наукой и ее приложением, ибо, по его мнению, в приложении-то к делу и должна выражаться сила науки.

В то же время, будучи исключительно практичным, он не давал спуска и практикам-невеждам, говоря про них, что они, может быть, и знают военное дело, да оно их не знает.

Только утолив в известной степени свою жажду военных познаний, мог перейти Александр Васильевич к занятиям общеобразовательным, и это совершилось именно в описываемый нами период его жизни, когда он сделался уже вполне зрелым человеком. Может быть, благодаря тому обстоятельству, выросла в нем и окрепла в самую впечатлительную пору жизни ненасытная страсть военного славолюбия, которая прошла через все его существование и сделалась самым большим горем и самою большою утехою его жизни. Эта страсть, быть может, более, чем сделанная над трупом Глаши клятва, спасла Суворова от увлечения женщинами и сделала его равнодушным к их прелестям. Слава — тоже женщина.

Из предметов общего образования история и литература стояли у Суворова на первом плане. Литературные знаменитости, предшествовавшие его времени и современные, были ему хорошо известны. Он любил их цитировать при всяком удобном случае. В описываемое нами время он не только любил читать, но пробовал и писать.

В Петербурге, при кадетском корпусе, составилось в царствование Елизаветы Петровны первое общество русской словесности и первый русский театр. Александр Васильевич, находясь по временам в Петербурге, посещал это общество и читал там свои литературные опыты. С автором «Россиады» Херасковым и Дмитриевым Суворов был в приятельских отношениях.

Литературные опыты Александра Васильевича написаны в любимой форме того времени, именно в виде разговоров в царстве мертвых. Беседуют Кортес с Монтесумой и Александр Македонский с Геростратом. Монтесума доказывает Кортесу, что благость и милосердие необходимы героям. Во втором разговоре автор, сопоставляя подвиги Александра с поступком Герострата, старается показать разницу между истинною любовью к славе и тщеславной жаждой известности.

Суворов написал оба эти разговора в 1755 году и читал их в Обществе любителей русской словесности. При чтении делались замечания, которые Александр Васильевич охотно выслушивал, припоминал и, не выходя из собрания, делал поправки.

— Я боюсь забыть что-нибудь, — говорил он при этом, — я верю Локку что память есть кладовая ума, но в этой кладовой много перегородок, а потому и надобно скорее все укладывать, что куда следует.

Оба эти литературные опыта Суворова были напечатаны в 1755 году в издававшемся при Академии наук первом русском журнале под заглавием «Ежемесячные сочинения». Под первым разговором подписано «С», под вторым «А. С». Они не обнаруживают ни особенного богатства мыслей, ни литературного таланта, написаны искусственным слогом, подходящим к сумароковскому, который в прошлом столетии довольно долго считался образцовым. В языке обеих статей нет ни малейшего намека на позднейший отрывочный, энигматический способ выражения Александра Васильевича, на его, сделавшийся вместе с ним бессмертным, русский лаконизм. Вернее было бы оба разговора принять не за сочинения, а за переводы, если бы не существовало свидетельство, что они оригинальные произведения суворовского пера. Но если бы даже эти статьи на самом деле были переведены, то они все-таки имеют цену для характеристики нашего героя, указывая на направление его мыслей, выражающихся в словах Монтесумы и Александра.