Генералиссимус Суворов

Хвостов женат на его родной племяннице Грушеньке Горчаковой. Он уважает дядюшку Александра Васильевича, всегда столь исправно отвечает ему на письма, сообщает обо всем, что происходит при дворе, в Петербурге.

Суворов огорченно говорил:

- Баталия покойнее, нежели лопатка извести и пирамида кирпичей!

- Бога ради избавьте меня от крепостей, лучше б я грамоте не знал!

Наконец вняли просьбам, вызволили. Зимой 1792 года послали в Херсон начальствовать над тамошними войсками. Но это - что в лоб, что по лбу: в Херсоне опять те же укрепления, те же госпитали. Опять выходил из себя, писал:

Я не инженер, а полевой солдат. Знают меня Суворовым, а зовут Рымникским!

Просился у царицы в Польшу - на западе сгущались тучи. В Польшу Екатерина не пускала. Терпеливо ждал. Но глаз не спускал с запада. Опытный глаз видел: здесь заговорят пушки.

И он оказался прав - дело началось.

Румянцев, российский Нестор, великий полководец, вызвал Суворова из Херсона. Дал поручение отвлекать поляков от главного театра военных действий.

Задача - обидно мала. Постыдно мала. Ему ли этим заниматься? И все-таки Суворов согласился: лишь бы поближе к делу!

И тут опять встрепенулся Петербург, все эти дворцовые паркетные шаркуны, все завистники. Постарались свести решение Румянцева к нулю: Суворов получил ордер - вместо сражений с врагом в поле - устраивать "магазейны", готовить провиант для других генералов, которые предполагали растянуть кампанию на год, не меньше.

А Суворов не собирался вести войну так долго. Еще до выступления в поход он обещал окончить все в 40 дней. И теперь обещанное сдержал: в 42 дня кампания была закончена. У Суворова никогда и ни в чем слово не расходилось с делом.

Одним ударом приобрел мир и положил конец кровопролитию!

События опередили всех петербургских курьеров. События шли суворовскими темпами.

Его чудо-богатыри взяли Крупчицы, взяли Брест, взяли Кобылку. Пала Прага - дело, подобное измаильскому.

И вот Суворов в самой Варшаве - победитель и умиротворитель.

"Ура, Варшава наша!" - написал он императрице. В Польше настала долгожданная тишина. Мир. Pokoj.

Кто старое помянет, тому глаз вон! "Все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья", - писал Суворов Румянцеву.

Нет, петербургским указчикам за суворовскими штыками не угнаться!

...Суворов окунул перо в тушь и быстро застрочил:

Почитая и любя нелицемерно бога, а в нем и братий моих человеков, никогда не соблазняясь приманчивым пением сирен роскошной и беспечной жизни, обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем - временем бережливо и деятельно, в обширном поле и в тихом уединении, которое я везде себе доставлял.

Намерения, с великим трудом обдуманные и еще с большим исполненные, с настойчивостью и часто с крайнею скоростию и неупущением непостоянного времени. Все сие, образованное по свойственной мне форме, часто доставляло мне победу над своенравною фортуною. Вот что я могу сказать про себя, оставляя современникам моим и потомству думать и говорить обо мне, что они думать и говорить пожелают.

Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может. Всегда найдутся неложные свидетели истины, а более сего я не требую от того, кто почтет достойным трудиться обо мне, думать и писать. Сей то есть масштаб, по которому я жил и по которому желал бы быть известным...

Дальше все мысли, так легко и плавно шедшие на бумагу, грубо перебил Прошка: он вошел и без всякого стеснения стукнул об пол, бросил начищенные сапоги Александра Васильевича.

Ах, медведь, медведь! Уж и не денщиком прозывается, а величают его "главный камердинер", а все не помогает: как ни назови, все такой же чурбан!

Однако пора одеваться. Пора к обедне.

II

Вот, братцы, воинское обучение.

Господа офицеры! Какой восторг

Суворов

Полки стояли у церкви. Ожидали, когда окончится обедня. Офицеры ходили перед строем, разговаривая друг с другом, потирали стынущие уши- каска не уберегала от холода, - стучали рука об руку; морозило изрядно.

Солдаты, стоявшие "вольно", приплясывали на месте, переговаривались, кое-как коротали время.

На деревьях и заборах сидели мальчишки, мерзли, но терпеливо ждали, когда начнется парад: застучат барабаны, загремит музыка, пойдут, маршируя, по улицам полки. То и дело слышалось:

- Ясь, патшай! (Ясь, смотри!)

- Стась, ходзь тутэй! (Стась, поди сюда!)

Кое-где кучками стояли и взрослые, смотрели на русские полки.

- Теперь уж попривыкли к нам, не боятся, - усмехнулся Башилов.

Он только что вернулся в полк после ранения. Голова еще была завязана, каска сидела на самой макушке.

- Ты сам не хуже их боялся бы, ежели бы тебе столь набрехали, буркнул седой капрал Воронов.

- Тебя, брат, не было, - оживленно заговорил Зыбин. - Мы еще на той стороне Вислы стояли, как к нам в лагерь старый поляк зашел.

- Ну и что же?

- Пришел и говорит: вижу, что вы такие же люди, как и мы. А нам, говорит, наши паны да ксендзы сказывали, будто вы и на людей не похожи. И что все вы не из Москвы, не из Витебщины аль Киевщины, а из Сибири. И людей, особливо детей, жаривши, едите...