Генералиссимус

К тому же, что касалось отечественных симпозиумов (справедливо ли, но может быть, и справедливо), Петр Иванович полагал, что одними демонстрациями у нас могут  не ограничиться и даже, пожалуй, подвергнут секретности. Запрут где-нибудь в НИИ и станут изучать А что если начнут вливать всякие жидкости для выяснения причин или какую-нибудь сыворотку на нем испытывать? «Что я, крыса? — возмутился Петр Иванович. — Я вам не крыса какая-нибудь. Так вы слишком далеко зайти можете». Подумал, что этак вообще какому-нибудь умнику придет в голову его усыпить для исследования органов пищеварения, например, и как это получается, чтобы обычный с виду пенсионер превращался в деревенского петуха. Ведь все-таки аномальное и даже, в некотором роде, стратегическое явление, как ни верти. С ужасом подумал Петр Иванович, что, случись это с кем другим, он бы сам такое научное дерзание безоговорочно поддержал. Подумал, что теперь  ни за что бы не поддержал.

Вспомнил, как однажды в переполненный автобус пытались втиснуться отдельные члены остававшейся на остановке толпы и с ними полная и краснолицая, справедливо гневная на вид баба. Как оказалось, не женщина, а именно баба. Там-то, пока пробивалась на площадку, все кричала про пассажирский эгоизм и бессовестность внутренних, что сами, мол, поехали, а другие иди пешком, но уже на следующей остановке буквально слоновьей ножищей, обутой в малиновый суконный на молнии сапог, отпихивала новых, стремившихся к слиянию. Петр Иванович высказался ей тогда, как же, мол,  вы только что других укоряли, что сами едут, а другим не дают, на что баба (истинно баба!) самодовольно и нагло и даже с ухмылкой ответила:

— А я уже здесь.

Нет, Петр Иванович хоть и был человеком бойким и шустрым (не зря же когда-то в комсоргах ходил, да и войну не просто так, а старшим сержантом закончил), в отличие от этой бабы с малиновым, как сапог, лицом, был способен на собственном примере понять другого и чисто по-человечески не поддержал бы такой антигуманный эксперимент.

«Да нет, — подумал Петр Иванович, — ведь и я сам, и тот, предположительный, всегда может назад в человека превратиться. Не станут же они человека усыплять».

Петр Иванович хоть и откладывал пока неизбежное, все же в неопределенном будущем хотел бы умереть достойно, чтобы не сварили в бульоне, а похоронили как полагается, с гражданской панихидой, и чтобы памятник над могилой был в виде стелы из черного гранита, прямоугольной, но как бы немного перекошенной, устремленной вправо и вверх. Последнее время некоторым покойникам так стали делать. Видел несколько и даже вздыхал от материальной невозможности, но теперь, при таком неожиданно открывшемся таланте на подобный памятник и даже с пескоструйным в три четверти изображением несложно будет накопить.

«Рано-рано, — остановил себя размечтавшийся Петр Иванович. — Ничем серьезным — тьфу-тьфу-тьфу — не болен. Можно пожить в свое удовольствие. Еще ого как! Еще можно будет и на курорты поездить, по ресторанам походить».

Прежде мечтал, бывало, Петр Иванович о садоводстве, но со смертью жены как-то отвлекся от этой идеи, а теперь так и просто отринул.

«Зачем? — сказал себе Петр Иванович. — Что мне все эти фрукты-овощи? Я теперь на одном пшене проживу».

Правда, подумал тут же, что надо бы все-таки достать какое-нибудь пособие по современному куроводству: может быть, витамины нужны или еще что. Но это не очень его беспокоило, а в основном — радужные мечты.

«А не отметить ли это бутылочкой портвейна?» — сказал себе Петр Иванович.

Подумал, не повредит ли ему это в его петушином состоянии, но тут вспомнил, как однажды в далеком детстве у тетки в деревне встретил пьяного петуха. Оказалось, что деревенские мальчишки накормили его для глумления и хохота ягодой из домашней наливки.

«Можно, — сказал Петр Иванович, — тем более, что я же в человеческом облике буду пить».

IV