Генеральная репетиция

Москва живет вокзалами. И проводы в тот год были легкими и недолгими, а встречи начинались слезами…

Пошел занавес.

Ефремов продолжал:

— Вечер. Над стадионом «Динамо», в светлом еще небе, мирно гудит самолет.

Окна в комнате открыты настежь и отчетливо слышно, как внизу, во дворе, галдят ребятишки, воинственно вопят коты и раздается веселое, нахальное треньканье велосипедных звоночков.

Между двумя книжными полками, на одной из которых в черном футляре лежит скрипка, висит портрет Давида. На портрете ему лет двадцать — хмурое лицо с напряженно сжатыми губами склонилось к скрипке, тонкие пальцы уверенно держат смычок.

В уголке дивана, скинув туфли и поджав под себя ноги, сидит Таня.

На низком круглом столике — какая-то нехитрая снедь, бутылка коньяку и две рюмки…

Ефремов — Чернышев вдруг резко повернулся спиною к зрительному залу и шагнул прямо на сцену.

Он сел на стул рядом с Таней, налил себе рюмку, выпил.

Началось четвертое действие

Чернышев(покачивается на стуле, поет).

Гаснет в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…

Таня. Не «гаснет», а «бьется».

Чернышев. Что?

Таня. Не «гаснет в тесной печурке огонь», а «бьется в тесной печурке огонь»!

Чернышев. Художественного значения не имеет! (Потянулся к бутылке.) Давай еще?

Таня. С ума сошел? Я уже и так совсем пьяная.

Чернышев. Праздник же.

Таня. Хватит! (Вскочила, убрала бутылку и рюмки.) Людмила приедет, увидит — убьет меня.

Чернышев. А если не приедет?

Таня. Ну, не знаю. Она была на вызове, но я просила передать, что звонили из дома… В котором часу салют?

Чернышев. В десять… Татьяна, ну давай еще по маленькой!

Таня. Нет. Ты, милый мой, становишься к старости пьяницей.

Чернышев. Так ведь праздник… День Победы!

Таня (нараспев). Праздник, праздник, праздник! Из-за этого праздника я сегодня с утра реву… Чай будешь пить?

Чернышев. Не хочется! (Презрительно сморщился.) Чай!..

Таня подходит к двери в соседнюю комнату, чуть приоткрывает ее.

Таня. Давид, хочешь чаю? (После паузы, не расслышав ответа.) Я спрашиваю — ты хочешь чаю?

Из соседней комнаты слышен голос:

— Нет!

Таня (закрыла дверь). Как угодно!

Чернышев. Очередной разрыв дипломатических отношений?

Таня. Холодная война.

Чернышев (понизив голос). Слушай-ка, у него все еще продолжается эта переписка?

Таня. Кажется! (Прошлась по комнате, остановилась у открытого окна, вздохнула.) Ох, Ваня, если бы ты только знал, до чего мне все это надоело! День за днем — консультация, суд, арбитраж… И все дела какие-то унылые, кляузные… А тут еще теперь выяснения отношений!

Чернышев. Он тебя просто ревнует.

Таня (хмыкнула). Было бы к кому!.. Ну, ничего — скоро я, слава Богу, уеду. Мне с конца месяца дают отпуск.

Чернышев. Куда поедешь?

Таня. Куда-нибудь к морю. Буду весь день ходить — до изнеможения, чтобы ничего не снилось, чтобы ни о чем не вспоминать и не думать… Скажи, Ваня, у тебя бывает так — привяжется один какой-нибудь сон и снится чуть не каждую ночь?

Чернышев. Я сны вижу редко.

Таня. А мне, вот уже который раз, снится все одно и то же… Как будто мы с Давидом едем куда-то в поезде… И так все, знаешь, ясно: мы в купе вдвоем, большой чемодан заброшен с вещами наверх, в багажник, маленький чемодан и сумка с продуктами — в сетке… Гудит поезд, стучат колеса, звенят и подпрыгивают ложечки в стаканах… А потом — и это как-то сразу — уже не поезд, а Большой зал Консерватории… И не Давид, а я почему-то стою на эстраде и рассказываю про то, как все было…

Чернышев (хмуро). Что — было?