Генеральная репетиция

Таня (грустно улыбнулась). Ну, про то, как у нас, на Рыбаковой балке, во дворе, росла старая акация… И под этой акацией по вечерам сидели две девчонки — беленькая и черненькая — и слушали, как сердитый мальчишка с вечно расцарапанными коленками играет на скрипке мазурку Венявского…

Чернышев (внимательно поглядел на Таню). Почему ты нервничаешь?

Таня. Не знаю. Ты нервничаешь, и я стала нервничать… Ты только, пожалуйста, не делай такого невинного лица! Ты же не стал бы, просто так, за здорово живешь, просить, чтоб я звонила Людмиле, у которой дежурство… Что-то случилось?

Чернышев (пожал плечами). Праздник!

Таня. Тьфу, заладил!

В коридоре раздаются быстрые шаги. Стремительно, без стука, распахивается дверь и в комнату почти вбегает Людмила — в белом халате, с докторским чемоданчиком в руке.

Людмила (еще с порога). В чем дело? (Взглянула на Таню и Чернышева, задохнулась.) Ну, неужели вы не понимаете… Неужели вы не понимаете, что мне нельзя так звонить?! Что всякий раз, когда мне говорят — звонили из дома — У меня останавливается сердце…

Таня. Но я же просила передать, что все в порядке, что он жив-здоров, сидит у нас…

Людмила. Мало ли что ты просила передать (Плюхнулась на диван, с трудом перевела дыхание.) А я — пока ехала — представила себе, что он опять, как тогда, шел по улице и упал… И опять — уколы, кислород, бессонные ночи, страх… (Помолчала, тряхнула головой.) У меня дежурство, мне надо ехать — в чем дело?..

Чернышев (медленно). Дело, дорогие мои, в том, что…

Не договорив, Чернышев вытаскивает из бокового кармана партийный билет и, отряхнув предварительно крошки со скатерти, бережно кладет его перед собою на стол.

Людмила (тихо). Ваня!

Чернышев. Вот, как говорится, таким путем.

Молчание.

Таня. Когда?

Чернышев. Вчера. А вас обеих, как на грех, целые сутки не было…

Таня. И молчал! Слушай, но ведь не один же день…

Чернышев (вдруг почти весело засмеялся). Нет, не один день. Совсем не один день. Исключили меня двадцатого декабря пятьдесят второго… Больше двух лет! Вот и посчитай, сколько это получается дней! И сколько дней я еще при этом думал — надо мне подавать на пересмотр или не надо!* (Людмила всхлипнула.) Ну, Люда, Люда!.. Ну, что вы, в самом деле — такой сегодня день, а вы обе ревете!

*…Не надо было подавать на пересмотр, Иван Кузьмич, теперь-то я могу вам сказать со всею определенностью — не надо было подавать! Если вы честный человек — а мне, автору, хочется думать, что вы, хоть и наивны и даже, может быть, глуповаты, но честны — так вот, если вы честный человек, то уже через несколько лет вам снова придется расстаться с вашим партийным билетом, вас заставят умереть, как заставили умереть старого большевика, писателя Ивана Костерина[19], вас загонят в «психушку», как генерала Петра Григоренко… Впрочем и об этом, в ту пору, мы еще не знали, а догадываться и думать — боялись…

Людмила (вытерла кулаком глаза, протянула партийный билет Чернышеву). Спрячь. И учти — я еще ничего не знаю. Ты ничего не говорил. Кончу дежурство, приеду — и тогда ты нам все расскажешь, со всеми подробностями… (Взглянула на часы.) О, боги! (Подошла к телефону, сняла трубку, набрала номер.) Это Чернышева… Ай, беда, а я-то надеялась! Ну, говорите… Так… Фамилия?.. А-а, я ее знаю… Что с ней?.. У нее всегда болит! Ладно! (Повесила трубку.) Надо ехать!

Таня. Подбросишь меня до Белорусского? Я к машинистке, забрать работу. Забегу заодно в Гастроном — куплю чего-нибудь к вечеру.

Людмила. Давай, только быстрей.