Генеральная репетиция

Несколько секунд продолжается таинственный, главным образом — при помощи жестов, разговор между Давидом и невидимым собеседником во дворе. Наконец, Давид слезает с подоконника.

Давид. Дядя Мейер, вы извините, вы не очень торопитесь?

Вольф. Не очень… А тебе нужно куда-то идти?

Давид. Да нет… Там — Вовка Седельников… И он просит… Ну, я только сбéгаю вниз и тут же вернусь… Хорошо?

Вольф. Хорошо, конечно.

Давид. Я — мигом.

Давид убегает. Молчание. Снова загремел по радио торжественный марш.

Вольф. День Победы сегодня.

Чернышев. Да. День Победы.

Вольф. Большой праздник.

Чернышев достает спрятанную Таней бутылку коньяку, две чистых рюмки.

Чернышев. Хотите?

Вольф (помолчав). А вы знаете что — с удовольствием!

Чернышев (наливает коньяк в рюмки). Ну, ладно. Выпьем. Помянем. Помолчим.

Вольф и Чернышев, не чокаясь, пьют. Молчание.

Вольф (внезапно). Хороший мальчик.

Чернышев. Трудный.

Вольф. А разве бывают легкие?! Главное, чтоб и ему не свела скулы оскомина.

Чернышев. В каком смысле?

Вольф. В Священном Писании сказано — «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина»!.. Закон возмездия! (Снова помолчал, размял в пальцах папиросу, зажег спичку, закурил.) Под старость мне все чаще и чаще вспоминается детство, местечко, где я родился, и лохматые местечковые мудрецы — те самые, что с утра и до ночи вбивали этот закон в наши ребячьи головы! (Грозным движением поднял тяжелую руку.) Помните всегда, ты чернявенький, и ты — рыжий, ты — конопатый, и ты — быстроглазый, помните и не забывайте, что на вас лежат грехи отцов ваших, дедов ваших и прадедов… И сколько бы ни молились вы и ни каялись — будут дни ваши безрадостными и долгими, а ночи — душными и короткими — и все потому, что отцы ели кислый виноград, а у вас, детей, на зубах оскомина… Знаете, Иван Кузьмич, я пролетел сейчас через всю страну — из Магадана в Москву… Может быть, некоторым я казался немножко сумасшедшим — но и в пути, и здесь — я хожу и заглядываю в лица молодым… Мне, понимаете, хочется убедиться, что они уже есть, что они существуют — эти молодые с добрыми глазами и добрым сердцем, которые только добрые дела, только подвиги их отцов и старших братьев принимают в наследство!..

Чернышев. Видите ли, Мейер Миронович… Кстати, я ведь не очень-то в курсе — как это у вас получилось с Давидом? Как у вас началась переписка?

Вольф. Сначала — когда мне уже было можно — я написал в Тульчин, Абраму Ильичу. Но открытка вернулась обратно с пометкой — «за ненахождением адресата»… Тогда я запросил через Московский адресный стол — так мне посоветовали умные люди — адрес Давида Шварца! (Улыбается.) Конечно, я имел в виду другого Давида — но ответил мне этот…

Чернышев (встал, прошелся по комнате, остановился). Вы сказали — добрые дела?! (В упор взглянул на Вольфа.) А заблуждения? Преступления? Ошибки?.. Нет, нет, погодите, дайте мне договорить! Вчера мне вернули мой партийный билет! И вот я шел из райкома и так же, как и вы, заглядывал в глаза встречным… Когда-то я воевал на Гражданской, потом учился, был секретарем партийного бюро Консерватории, начальником санитарного поезда, комиссаром в госпитале… Работал в Минздраве… После пятьдесят второго мне пришлось, как говорится, переквалифицироваться в управдомы… И вот я шел из райкома и думал… (Снова зашагал по комнате.)… Нет, Мейер Миронович, не так-то все просто!.. И они, эти молодые, они обязаны знать не только о наших подвигах… Мы сейчас много говорим о нравственности. Нравственность начинается с правды! (Поглядел на портрет старшего Давида.) Вот ему когда-то на один его вопрос я ответил трусливо и подло — разберутся! Понимаете?! Не я разберусь, не мы разберемся — а они, там — разберутся! И я знаю, Тане нелегко с этим мальчишкой, но мне нравится… Мне, чёрт побери, нравится, что он хочет и пытается до всего дойти сам… Пришло видно такое время время — задавать вопросы и время на них отвечать!..

Возвращается Давид. Он прижимает к груди проекционный фонарь и жестяную коробку с диапозитивами.

Давид (отдуваясь). Извините!

Вольф. Что это у тебя?