Генеральская дочь

Пожалуй, именно это, последнее чувство дало ему силы продержаться так долго. Ибо чем дальше, тем труднее было выносить постоянную толкотню в доме, тяжелую табачную вонь, невозможность хоть на минуту остаться одному.

Все чаще отсиживался он по вечерам у Серафимы Александровны, которая неизменно радовалась его приходу. Там тоже нужна была помощь, и он охотно бегал в магазин за хлебом, в прачечную за бельем, помогал прибрать в кухне, а после они пекли тосты с сыром в духовке, пили чай под негромкий разговор, и лица их отражались в темном кухонном окне.

Он нашел тихую гавань, в которой можно было провести несколько вечерних часов, но так и не нашел места, где смог бы работать: с тех пор как у него поселился симпатичный, храбрый квартирант, он не написал ни строчки.

«Он обещал, что съедет через месяц, собирался жениться или что-то вроде того. Но кажется, ему сейчас не до женитьбы. И вот уже три месяца живет он в моем доме. У подъезда стоят машины с топтунами: караулят, когда он выйдет, идут за ним. Как я могу прогнать человека, за плечами которого мерещится призрак близкого ареста, а может быть, и смерти? Нельзя брать греха на душу. Пусть живет. Правда, милиция грозится квартиру отобрать, но и это, я думаю, не мне решать. Как он решит, так и будет.

Конечно, об этой угрозе многие знают, и он тоже. Кто-то даже приглашал его жить к себе, какие-то друзья с соседней улицы, я с ними незнаком. Уверяют, что там спокойнее и свободнее…

Если он съедет, Зинка сможет снова приходить. Все-таки она добрая…»

Разумеется, он не дал обета вести монашескую жизнь с тех пор, как потерял Бэллу. Да и не смог бы он соблюсти подобного обета, ибо девицы слетались к нему, как бабочки на свечу, еще когда он учился в консерватории. Они ухитрялись знакомиться с ним и теперь — во время концертов в Большом зале, куда он, по старой памяти, иногда наведывался.

Обыкновенно это были нежные, возвышенные создания, мечтавшие об идеальном союзе, зиждущемся на «духовном начале». Как только дело доходило до самых невинных плотских утех, они прикидывались оскорбленными и начинали осторожно выяснять, как скоро он намерен жениться. Он не умел и не любил врать, и, одна за другой, выяснив полную его бесперспективность в качестве жениха, девушки исчезали.

С Зинкой все было по-другому. Пятью годами старше него, невысокая, некрасивая, она ходила в те же, что и он, «диссидентские» компании. Ничего героического она пока не совершила (кроме случайного присутствия у кого-то на обыске), и с нею можно было общаться почти на равных. Они были знакомы уже несколько лет, время от времени она являлась к нему, просиживала до поздней ночи, непрерывно куря крепкие, вонючие сигареты, не отказывалась и от крепкой выпивки, короче, была своя баба, почти что парень. Исчезать, как эльфообразные консерваторские девушки, она, похоже, не собиралась — наоборот, ясно давала понять, что ничто плотское ей не чуждо.

Он относился к Зинке с симпатией, хотя и трудно было выдержать нескончаемый поток ее «историй из жизни», заваривал чаю (она пила очень крепкий), подливал водку в ее быстро пустеющий стакан… Так они сидели и болтали, и он все ждал: не повторится ли легкое, счастливое состояние, испытанное им в уютной коктебельской пещерке, когда Бэлла была рядом, когда он мечтал коснуться ее руки, вдохнуть запах ее волос… Но то, коктебельское, чувство не возникало, и, боясь обмануть Зинку, он медлил назвать вещи своими именами, делал вид, что не понимает главной цели «дружеских визитов», держал себя с нею по-приятельски, не более того.

Квартирант наконец съехал, диванчик освободился, и освободилась его жизнь от непосильной ноши ежедневного общения. Страшные черные машины переместились на соседнюю улицу, вслед за квартирантом, и, возвращаясь домой по вечерам, он задирал голову и со смешанным чувством радости и тоски глядел на темные (теперь — всегда темные) окна.

Он возобновил свое писательство, с жадностью наркомана, дорвавшегося до драгоценного снадобья, набросился на чистую тетрадь, подаренную Зинкой. Он не хотел более писать о том, чего не знал и не видел. Жизнь давала, подсовывала, насильно впихивала в него горячий, знакомый материал.

В дневнике появились вполне готовые куски прозы, сценки из прошлого (очевидно, приходившие в голову неожиданно и тут же фиксируемые). Он пытался осознать происходящее и как-то описать пережитое за последние годы: учебу в консерватории, добровольный отказ от любимого дела, уход в новую жизнь.

Он набрасывал портреты людей, похожих на тех, с кем он ежедневно встречался, пытаясь разобраться в давно мучившем его вопросе: кто они такие? Почему решились вести тяжкую, полную опасностей жизнь?

Он писал о поэтах. О тех, чьи стихи он слушал на огромных площадях и в переполненных залах, и о тех, кто под тихонький перебор гитарных струн напевал свои песни небольшому кружку друзей…