Генеральская дочь

Все должно было происходить в Праге в дни вступления советских танков, в течение первой недели. Главный герой — парнишка, музыкант, звать Иржиком, конечно. И его девушка — Яна. Они узнали по телевизору о том, что происходит, и выбежали на улицу, на Вацлавскую площадь. И потом блуждали по городу целыми днями, и стояли в толпе на Староместской, и видели, как убили мальчика, переступившего черту на асфальте.

Еще — был Брунсвик, его золотой меч.

Кончалось все тем, что Иржик погибал, а его девушка бежала за границу с помощью голландского журналиста…

Все, конечно, придумано было, но ни о чем другом писать я тогда не мог…

Еще стихи свои я ему оставил, и мы уговорились, что за ответом я приду через неделю».

И вот тогда-то, через неделю, когда он решился признаться в своей невольной демонстрации на собрании, с ним заговорили по-новому, уважительно, как с человеком «приобщенным». Воспрянув духом, он пробормотал, что «желал бы быть полезным…», и долго, безуспешно пытался сформулировать, кому и в чем «полезным», но его все-таки поняли правильно и оказали доверие: познакомили как раз с теми, кто в его помощи нуждался.

Так он попал в новый для себя круг, увидел людей, которые выходили на демонстрации, тайно издавали подпольные журналы, собирали деньги, продукты, одежду для ссыльных и семей политзаключенных. Раскрыв рот, он слушал залихватские рассказы об обысках, о ловких ответах на допросах, приводивших следователей в бешенство. Он запросто пил чай за одним столом с этими особенными, словно сошедшими со страниц читанных в детстве романтических книг людьми и, как в детстве, мечтал пережить то, что переживали его новые герои.

Он жаждал подвига, Голгофы, он мечтал пройти все круги ада и вернуться с лицом, обожженным жестоким полярным морозом, загрубевшими руками и языком, изощрившимся в лагерных перебранках. Или на худой конец умереть под пытками, не проронив ни слова…

Он наслаждался острым, возбуждающим чувством опасности и с восторгом неофита исполнял все, о чем его просили: добывал «дефицитную» копченую колбасу для отправки в лагерь, таскал по шепотом в ухо названным адресам пачки тоненьких листочков самиздата, отвозил чьих-то детей в школу. А когда подошел Новый год, купил, выстояв ночную морозную очередь, колоссальных размеров елку «для детей политзаключенных» и исполнил на празднике роль Деда Мороза.

Он был счастлив. Счастлив, когда истово занимался музыкой, счастлив, когда мотался по общественным делам до полуночи, счастлив, когда (но такое баловство он позволял себе очень редко) проводил «четверги» или «среды» в компании отверженных обществом борцов, казавшихся ему святыми подвижниками, пожертвовавшими всем на свете ради благородного сопротивления жестокой власти.

И наконец, он был счастлив оттого, что впервые в жизни у него появились реальные, невыдуманные друзья (он считал теперь едва ли не всех, с кем имел дело, своими друзьями).

Он едва поспевал справляться со своими новыми обязанностями и поручениями и по утрам пулей вылетал из постели, чего нс случалось со времен Коктебеля, — обычно он просыпался неохотно и норовил протянуть пребывание под одеялом до последнего мыслимого предела.

Счастливое это состояние продолжалось ровно до тех пор, пока, болтая с кем-то из своих новых знакомых, он не проговорился, что нашел себя, что — счастлив… И выслушал в ответ длинное нравоучение.

«…Самое настоящее легкомыслие или того хуже — кощунство! Как можно радоваться жизни, когда наши товарищи страдают в лагерях? — было сказано ему, и: —…Чем тратить время на никому не нужные занятия музыкой, лучше б обратился к Богу и молился о тех, кто…»

Этот разговор потряс его. Он не помнил, как добрался до дому, отпер дверь, включил свет и, не раздеваясь, повалился на неубранную постель. О чем он думал? Как пришел к безумному решению уйти с последнего курса консерватории? Дневник молчит, нам остается только строить догадки.

Очень может быть, ему представлялось, что он станет ближе к своим героям, к людям, которыми он восхищался, если совершит такой же, как они, подвиг самоотречения: откажется от любимого дела, чтобы всего себя посвятить…

Кто-то (к сожалению, неизвестно — кто, имя в дневниках нс указано) позднее очень разумно советовал ему «не слишком высовываться», «сидеть тихо», внешне вести нормальную жизнь и помогать, только когда попросят:

«Нам нужны чистые адреса…»

Жаль, он не догадался поговорить с этим, несомненно порядочным и практичным человеком прежде, чем забирать документы из консерватории. Теперь, исполняя его совет, он устроился на работу незаметнейшим концертмейстером в скромную музыкальную школу, продолжал регулярно навещать Серафиму Александровну и помогать ей, и ни сослуживцы его, ни даже Серафима Александровна не подозревали о его второй, полной опасностей и приключений, жизни.