Generation Kill

На следующий день сержант Коттл – резервист, который сначала пожал Кочеру руку и поблагодарил его, – подал от­чет, обвиняя Кочера, Рэдмана и Капитана Америку в грубом обращении с пленным. Позже Коттл говорит мне: “Мне жаль рядовых. Проблема была вовсе не в них. Проблема была в офицере”. Один из резервистов-сослуживцев Коттла, старший рядовой, который тоже был свидетелем событий, говорит: “Из того, что я видел – этот офицер ненормаль­ный. С ним что-то не в порядке”. Капитан Америка отрицает любую провинность. Он думает, что его обвинители просто недостаточно знакомы с реалиями зоны боевых действий. “В тот день они увидели зверя и не знали, как с ним обращаться, – говорит Капитан Америка позже. – С пленным обращались, как положено, пусть даже им не понрави­лось, как это выглядело”.

Моя первая встреча с вражеским военнопленным происходит у заднего отсека Хамви лейтенанта Фика, спустя час по­сле инцидента. Время вечернее, и второй взвод роты Браво обустраивает блокпост с южной стороны Бакубаха. Плен­ный ерзает на платформе джипа, только теперь на его голову надет мешок. Несколько морпехов собрались вокруг и глумятся над ним. “А что бы ты с нами сделал, если бы взял нас в плен?” – говорит, набычившись, девятнадцатилет­ний морпех.

Подходит Фик. “Эй, только не надо военных преступлений в багажнике моего грузовика”. Он бросает эти слова лег­комысленно. Он еще понятия не имеет о возникших разногласиях вокруг захвата пленного. “Развяжите его и дайте ему воды”.

Когда морпехи срезают с мужчины наручники на застежке, они видят, что его руки опухли и покраснели. Сердитый девятнадцатилетний морпех дает ему бутылку воды и кекс из сухого пайка. Пленный утирает слезы, секунду подозри­тельно смотрит на подношение, а затем с жадностью начинает есть.

“То, что мы даем тебе пожрать, вовсе не означает, что я перестал тебя ненавидеть, – говорит молодой морпех. – Я не­навижу тебя. Слышишь?”

Когда я беседую с пленным, я уже наслышан о грубом обращении с ним во время захвата в плен. На нем не видно следов от уколов штыка. Самые худшие следы на его теле – это ужасные синяки от наручников на руках. Он довольно неплохо владеет английским и говорит мне, что его зовут

Ахмед Аль-Хирджи. Время от времени, он хватает себя за плечи и вздрагивает от боли. Несмотря на все его страда­ния, есть в нем что-то шутовское и одновременно хитрое, как в сержанте Шульце из старого сериала “Герои Хогана”. Он пытается убедить меня, что он вовсе не воин. “Вам только кажется, что я солдат”, - говорит он. Когда я говорю ему, что его обнаружили в засаде врага с военными документами и заряженной винтовкой, в конце концов, он признает, пожимая плечами и поглаживая свои усы в стиле Саддама: “Я очень мелкий солдат”.

Аль-Хирджи рассказывает, что ему сорок семь, у него двое сыновей и пять дочерей. Он утверждает, что раньше был сапожником и вступил в Республиканскую гвардию совсем недавно. Один из морпехов указывает ему на то, что мно­гие другие иракцы бросили оружие и сбежали. “А ты поджидал нас, чтобы убить, – говорит морпех. – Ты не сложил свое оружие, пока мы не заставили тебя это сделать”.

“Это неправда, – протестует Аль-Хирджи. – Я боялся. Если бы я бросил оружие, пришла бы полиция и избила нас“. Он говорит, что он и другие люди в его отряде не получали никакой информации о том, что происходит в мире. Их ко­мандиры говорили им, что Ирак выигрывает войну. “При Саддаме все молчат, – говорит он. – Если Саддам скажет, мы воюем с Америкой, мы говорим “хорошо”. Если скажет, мы не воюем с Америкой, мы говорим “хорошо”.

Морпехи, которые так сердились на него секунду назад, теперь подобрели. “Нам тоже нельзя бросать оружие. Он про­сто делал свою работу”. Теперь они улыбаются ему и дают еще один кекс.

Аль-Хирджи не улавливает нового праздничного настроения. Он наклоняется ко мне и шепчет: “Как мне теперь вер­нуться домой? А что если мой сержант найдет меня?”

Примерно полчаса назад по BBC сообщили, что Багдад пал. Я пересказываю ему эти новости.

Он начинает плакать. “Я так счастлив!”

Новости теперь все лучше и лучше. Подходит Фик и говорит Аль-Хирджи, что отвезет его сегодня вечером в Багдад.

“Бесплатно?” – спрашивает он, не в силах поверить своему везению.

На Хамви Колберта мы возвращаемся в темноте в Багдад. Персон заводит песню: “Мамы, не дайте вашим детям превратиться в ковбоев”.

“Погоди-ка, приятель!” - кричит Колберт.

После сорока часов без сна, больше половины из которых были проведены в сражении, нервы у всех на пределе, а Персон только что нарушил важнейшее правило Колберта, установленное им как руководителем группы: музыка кан­три на этой войне запрещена.

“Это ковбойская песня”, - говорит Персон.

“Мне не хочется рушить твои иллюзии, но ковбоев не существует”.

“Неправда, - говорит Персон, одновременно с безразличным и вызывающим выражением лица. – Существует мил­лион ковбоев”.

“Ковбой – это тебе не штырь в огромной шляпе и с бляхой величиной с тарелку на ремне. Уже лет сто, как и в помине нет настоящих ковбоев. Разведение лошадей – теперь наука. Выращивание скота – индустрия”.