Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века

Действительно, значение понятия «l’esprit français» лишь частично передается русским словосочетанием «французский дух», несмотря на то что слово l’esprit во французской лингвокультуре также связано прежде всего с теми значениями, в которых схватывается семантика слова «дух», навеянная библейскими, религиозными и теологическими словоупотреблениями, где «дух» соотносится с божественностью, духовностью, идеальностью, нематериальностью – словом, со всем, что противоположно букве, материи, природе, телу и т. п. Только на рубеже XVI–XVII веков слово l’esprit начинает употребляться для обозначения человеческой способности воображения, размышления, суждения, приобретая оттенки значения «вольномыслия», «остроумия», «геометрического» и/или «утонченного» ума (Паскаль), которые со временем и с постепенной секуляризацией европейской культуры стали доминировать в словоупотреблении, распространяясь вместе с тем на понятия разума, рассудка, сознания, а также определенного склада мышления, в том числе, с начала XIX века, – национального. Словом, «l’esprit français» – это не столько «французский дух», сколько «французский ум-разум-рассудок».

Какова же главная характеристика «французского ума»? На такой вопрос, которым задаются в определенный момент собственного интеллектуального становления многие философы Франции, существует целый ряд ответов, направленность которых обусловливается как культурно-историческими, так и индивидуально-психологическими обстоятельствами. Представляется, что один из наиболее остроумных ответов представлен в небольшой статье А. Бергсона, красноречиво озаглавленной «Несколько слов о французской философии и французском уме» (1934), где мыслитель, чьим голосом говорила тогда интеллектуальная Франция, уверенно выделял ряд характеристик французского склада мышления – неразрывная связь философии с позитивной наукой; проницательность суждения и общедоступный, прозрачный, ясный язык; повышенное внимание к логике рассудка в ущерб логике вещей, – сделав упор на одной отличительной черте, которая как нельзя лучше отвечает нашей теме:

Но прежде всего, правда, на это недостаточно обращается внимание – мы сами не обращали на это внимание в должной мере, – важно, что французская мысль в различные периоды своего становления воплощалась в авторах, которые идут по двое и что в каждой из такого рода пар один автор склонен, как представляется, к чистой интеллектуальности, тогда как другой тянется больше к эмоции и интуиции. Таким образом, рядом с Декартом мы находим Паскаля; рядом с Боссюэ – Фенелона; рядом с Вольтером – Руссо; рядом с Огюстом Контом – Мэн де Бирана. Правда, – если взять только этот пример, – творящая музыка, что звучала в душе и фразе Руссо, непереводима, в то время как Вольтера можно перевести. Вот почему в глазах мира Франция – это Вольтер, а не Руссо275.

Не приходится спорить, что картина развития французской мысли, представленная Бергсоном, является весьма впечатляющей и даже эффектной; если в чем и следовало бы усомниться, то в жесткой оппозиции двух типов мировосприятия, составляющих структуру «французского ума»: будто один из них более рассудочен, рационален, в то время как второй более интуитивен, эмоционален. Тем не менее важно сознавать, что приведенная зарисовка не случайный экспромт, а плод многолетних размышлений Бергсона над сущностью французского склада философского мышления. Чтобы убедиться в этом, достаточно будет обратиться к более ранней работе философа, посвященной этой же теме: речь идет об известной статье «Французская философия» (1915), написанной под гнетущим впечатлением, произведенным на мыслителя началом Великой войны. В этой работе Бергсон, испытывая потребность определить перед лицом воинственного «германского духа» основные начала «французского ума», утверждал: