На фоне успехов Михаила Юрьевича в 1831 году в Тульской губернии в своём имении умер от чахотки отец поэта Юрий Петрович, сорока четырёх лет от роду. Лермонтов тяжело переживал утрату и погрузился на некоторое время в тяжёлую депрессию. В это непростое для него время в университете произошла неприятная история с бунтом студентов против реакционного профессора Малова, которые свистом и криками изгнали его из аудитории. Среди зачинщиков этой акции оказался и студент Лермонтов. Поэт получил свидетельство об увольнении из университета «по прошению». Всё понятно, чего стоило это прошение.
Лермонтов не пробыл в университете и двух лет. С июля 1832 года он больше не числился студентом университета. При этом из четырёх семестров его пребывания первый не состоялся из-за карантина по случаю эпидемии холеры, во втором семестре занятия опять незаладились, отчасти из-за «маловской истории», а отчасти из-за его перевода на словесное отделение. Там на репетициях экзаменов по риторике, а также по геральдике и нумизматике Лермонтов обнаружил начитанность сверх программы и одновременно незнание лекционного материала, а также вступил в пререкания с преподавателями. После объяснения с администрацией университета возле его фамилии в списке студентов появилась пометка:
В Москве стало скучно и совершенно пусто. Будто каждый заглядывал ему в глаза и задавал немой вопрос: «И что ты теперь будешь делать?» Лермонтов вместе с бабушкой Елизаветой Алексеевной немедля выехал в Петербург с намерением поступить в университет снова. Однако ему отказали там засчитать два года, проведённых в Московском университете, предложив поступать снова на первый курс. Лермонтова такое долгое студенчество не устроило, и он под влиянием петербургских родственников наперекор собственным планам поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Подобная перемена отвечала и желаниям бабушки.
Первое время он посвятил знакомству с городом. Гулял по Невскому проспекту, по набережным Невы пешком, на экипаже, в лодке по Неве и по заливу – искал новых впечатлений. Преглупое состояние человека, когда он принуждал занимать себя, чтобы жить, как занимали некогда придворных старых королей, быть шутом. Как после этого не презирать себя, не потерять доверенность, которую имел к душе своей?
Лермонтов вдруг пришёл к неожиданной мысли: он просто не годился для общества, он в нём был лишний, чуждый ему, и теперь больше, чем когда-либо. Вот просидел он прошлым днём в доме одного из этих самых дальних родственников четыре часа и не сказал ни одного путного слова – просто не нашлось ключа для их умов…
Дом, в котором они поселились с бабушкой, был прекрасен, но со всем тем душа к нему совсем не лежала. Он казался ему пустым, как и он сам. Странная вещь! Ещё только месяц назад он писал:
Но вот пришла буря, и прошла буря, и океан замёрз, но замёрз с поднятыми волнами, храня театральный вид движения и беспокойства, но на самом деле он был мертвее, чем когда-нибудь…
– Ты отчего такой печальный, Мишенька? – спросила его бабушка за чаем.
– Печалит меня, что сна лишился. Бог знает – надолго ли, – зевнул Михаил.
– Это всё от горести, мон шер, это пройдёт.
– Не скажу, чтобы от горести, были у меня горести и поболее, а спал я крепко и хорошо. Нет, я не знаю: тайное сознание, что кончу я ничтожным человеком, меня мучит.
– Всё будет хорошо, мой милый, – успокоила бабушка и, как в детстве, погладила его по голове.
Первое время в Петербурге он довольно часто выезжал к родным, с которыми должен был познакомиться, но в конце концов нашёл, что лучший его родственник – он сам. Насмотрелся он на образчиков здешнего общества: любезнейших дам, успешнейших молодых людей – все вместе они производили на него впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором с первого раза легко заблудиться, потому как садовые ножницы уничтожили всякое различие между деревьями.