Гений жанра

С осени, по возвращении в Тарханы, начались более-менее постоянные занятия Мишеля. Выбор учителей, по мнению его бабушки, оказался неудачным. Француз Капе, очевидно, не внушал более особого интереса к французскому языку и литературе: в ученических тетрадях Мишеля всё больше появлялось стихов русских, нежели французских – в библиотеке бабушки и так было предостаточно книг на французском языке. Бежавший из Турции грек тоже оказался неспособным заменить француза, вскоре совсем забросил занятия и открыл своё скорняжное дело. Теперь Мишель под руководством новых учителей и с помощью самообразования овладевал не только языками, но и изучал европейское искусство в целом и литературу в частности. Он уже сожалел, что не слыхал в детстве русских народных сказок: в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности. Его пленяли загадочные, мужественные, но отверженные обществом корсары, преступники, пленники, узники…

Тем временем до Тархан донеслись эхом первые известия о восставших на Сенатской площади декабристах, что привело юного поэта в небывалое волнение. А чуть позже уже говорили о восстании Черниговского полка на Украине. Всё проходило где-то далеко, но тревожило ум Мишеля, заставляло всё больше думать о том, что в мире так много несправедливости.

А спустя два года после возвращения с Кавказа двенадцатилетний Михаил уехал с бабушкой в Москву. Перед этим он всё-таки встретился с отцом и даже навестил отцовское имение в Тульской губернии, но особой радости от встречи с ним не испытал.

В Москве он присматривался к родственникам, которых раньше не знал, знакомился с дальними родственниками Мещеряковыми, со своими дальними братьями. Мишеля начинали готовить к поступлению в университетский благородный пансион. Первыми учителями здесь ему стали Зиновьев – преподаватель латинского и русского языка в пансионе и француз Гондро – бывший полковник Наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший его с современной английской литературой. Занятия в пансионе должны были продлиться два года, чтобы потом, сдав экзамен, можно было бы поступить в Московский императорский университет.

В пансионе процветал вкус к искусству и литературе. Здесь проходили занятия по словесности, молодые люди пробовали себя в самостоятельном творчестве, и Мишель смог здесь открыть даже свой небольшой журнал, куда товарищи по учёбе писали свои заметки, статьи и стихи. Юный поэт горячо принялся за чтение. Сначала он залпом поглощал Шиллера, особенно его юношеские трагедии. Потом взялся за Шекспира – в письме к бабушке он вступался за его честь, цитировал «Гамлета».

По-прежнему его мечущаяся душа искала родственную душу. Последний год пребывания в пансионе давался ему очень нелегко.

Его мрачные разочарования усиливались и личной драмой, самой что ни есть реальной драмой в его жизни. Срок его воспитания под руководством бабушки подходил к концу. Отец всё чаще и чаще навещал сына в пансионе и отношения его с тёщей обострились до крайнего предела. Вся эта борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича. Бабушка, ссылаясь на свою одинокую старость, взывая внука к чувству благодарности, отвоёвывала его у зятя, пригрозив, что лишит внука всего наследства и переведёт своё имущество в род Столыпиных, если внук по настоянию отца уедет от неё. Под таким давлением Юрию Петровичу пришлось вновь отступить, хотя отец и сын уже сильно привязались друг к другу. Отец, наверное, теперь как никто другой понимал, насколько одарён его сын. Во всяком случае об этом свидетельствовало его предсмертное письмо к сыну – несколько позже всех этих событий.

И стихотворения Михаила того времени ярко отражали его состояние. У него проявилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, ему было мало отрады. Чувство одиночества переходило в невыносимую депрессию. Он уже готов был порвать с внешним миром, создать в уме своём «иной мир и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбою», сыном природы. Земной мир казался ему тесным, порывы его души «удручено ношей обманов», и уже стоял перед его глазами призрак преждевременной старости. В этих его излияниях, конечно, было немало юношеской игры и чувств героического настроения, но в их основе, безусловно, лежали его искренние огорчения и несомненный его духовный разлад с окружающей действительностью. Юный поэт отказывался от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днём, рисуя измученную душу «Демона», живущего без веры, с презрением и равнодушием ко всему на свете. Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называл «жертвами жребия земного»:

– «Ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..»

Михаил Юрьевич уходил из детства, которое уже давно само ушло от него…

5