Гений Зла Муссолини

Вклад Бомбаччи в ее создание был неоспорим — он вспомнил свое коммунистическое прошлое, и упор в программе был сделан на отмену капиталистического общества. Что это, собственно, означает, было не ясно. Конечно, осенью 1943-го золотой запас Италии все еще оставался на месте, и продукция ФИАТа не шла на 100 % на нужды германской армии, но в принципе было уже понятно, что в Италии будет и не капитализм, и не социализм, а только то, что позволят немцы.

И было, в общем, понятно, чего они захотят.

Съезд в Вероне еще не закончился, когда в Милане, Турине и Генуе прошли стихийные забастовки — жизнь для рабочих, живущих за зарплату в виде бумажек, становилась невыносимой. А в сельской местности и вообще начали постреливать по патрулям.

Стало известно, что в Италии уже образованы «gruppi di Azione painotica» — «группы патриотических действий» — и руководство в них составляли бывшие коммунисты и социалисты.

Получалось что-то вроде «фашизма с обратным знаком».

Италия явно шла к гражданской войне, в которой немцы участвовать не хотели — у них хватало и других хлопот. Германия хотела от Социальной Республики только одного: чтобы ее отряды поддерживали полицейский порядок в тылу — все равно какими методами.

Тут нужна была твердость и «очищение собственных рядов».

III

8 января 1944 года все в той же Вероне открылся судебный процесс. В качестве обвиняемых выступали те иерархи фашистской партии, которые на заседании в ночь на 25 июля проголосовали за резолюцию Дино Гранди. Положим, на скамье подсудимых их оказалось только шестеро, и только двое были людьми известными — граф Галеаццо Чиано, зять Муссолини, и маршал Эмилио де Боно, один из организаторов «марша на Рим» в 1922 году.

А оставшиеся четверо представляли собой фигуры помельче: Маринелли, Парески, Готтарди и Туллио Джанетти, которого судили, собственно, непонятно за что — он после заседания поменял свой голос с «за» на «против».

Остальных иерархов-мятежников поймать не удалось, их судили заочно, в том числе и Дино Гранди.

Что до Чиано, то в Германии ему обещали, что он сможет уехать в Швейцарию, но потом, подумав, сказали, что обстоятельства изменились и что поскольку правительство Социальной Республики Италии требует его выдачи, то власти рейха считают, что в создавшейся ситуации они не могут отказать союзнику и вынуждены поставить государственные интересы выше интересов отдельной личности.

Сидя в нетопленой камере № 27 в тюрьме, устроенной в бывшем монастыре в Вероне, Галеаццо Чиано никаких иллюзий насчет своей судьбы не питал:

«Через несколько дней кукольный трибунал объявит мне приговор, составленный Муссолини под влиянием той банды проституток, которая годами отравляла политическую жизнь Италии и довела страну до полного краха»^[154].

Он занес эту запись в дневник и поделился своими невеселыми мыслями с Хильдегард Бергер, прелестной женщиной, с которой он познакомился в Германии и которую немецкая охрана допускала к нему даже в веронской тюрьме.

Чиано знал ее как фрау Битц (Frau Beetz), жену офицера люфтваффе, приставленную к нему в качестве переводчика. Он никогда не мог устоять перед красивой женщиной, и очень скоро фрау Битц стала его любовницей.

Сейчас, вюрьме, он говорил с ней очень откровенно.

Конечно, Галеаццо Чиано знал германские порядки и ни секунды не сомневался в том, что его переводчица — агент гестапо^[155]. Но у него была определенная цель: он рассчитывал обменять свои дневники на свою жизнь.

Их существование не было секретом.

То, что Чиано ведет ежедневные записи, знали все, включая дуче, и Муссолини даже как-то попросил зятя занести в дневник, что в 1939 году он, Бенито Муссолини, изо всех сил удерживал Гитлера от войны — но тот его не послушал.

В дневниках было много чего, что могло послужить компрометирующим материалом, немцы очень хотели заполучить их, однако Чиано, конечно, не носил с собой все свои записи. И о том, где они спрятаны, он фрау Битц тоже не сказал.

Вместо этого он попросил ее связаться с Эддой, его женой.

IV

В январе 1944-го Муссолини получил от дочери такое письмо:

«Дуче!

Я ждала вплоть до сегодняшнего дня, надеясь на проявление хоть какого-то чувства человечности и дружбы. Но теперь дело зашло слишком далеко. Если Галеаццо в течение трех дней не будет в Швейцарии в соответствии с условиями, о которых я договорилась с немцами, то все, что я знаю, будет использовано [против тебя] вместе с подкрепляющими доказательствами, и без всякой пощады.

В противном случае, если ты оставишь нас в покое и безопасности (в том числе и от туберкулеза и автомобильных аварий), обещаю, что ты никогда больше обо мне не услышишь. Эдда Чиано».

Текст письма, конечно, заслуживает комментариев. Эдда был любимой дочерью Муссолини, он был к ней привязан, по-видимому, больше, чем к кому-то из других своих детей, и любые ее фантазии казались ему милыми и трогательными.

Упоминание туберкулеза в письме не случайно — Эдда страдала от слабых легких, панически боялась чахотки и объясняла свою склонность к этой болезни тем, что в ней есть «русская кровь».