Гений зла

десятого класса Левин уговаривал меня поступать не на мехмат, а

именно в его институт, где я мог бы учиться лично у него.

Надо сказать, что смысла произошедшего я тогда так и не понял.

Другие столь же выразительные эпизоды относятся уже к 1986-

ому и более поздним годам, и мне нет смысла все их перечислять.

Здесь же мне хочется отметить два обстоятельства.

По-видимому, сплетня, окружавшая имя моего отца, равномерно

росла как грязный ком, и к 86-ому году этот ком достиг таких

размеров, что шишки стали сыпаться и на меня. То, что отец к

тому времени был стар и болен и уже не появлялся на людях,

только благоприятствовало размножению слухов.

Другое обстоятельство было вот какое. В 86-ом году начались

перестройка и гласность, и люди, униженные многолетним

молчанием и страхом, спешили отомстить. То, что мой отец мог

быть оговорен и оклеветан, было слишком тонким соображением,

которое никто не желал принимать в расчет*. Помню, как

* Замечу кстати, что единственной статьей в сборнике, посвященном

памяти моего отца, где встречается слово «клевета», была статья

М. А. Мееровича. Карпинский с завидной настойчивостью пытался

примерно в это время мой приятель Саша Шнирельман,

эмигрировавший позднее в Израиль, начал мне недвусмысленно

хамить, причем как раз тогда, когда я пытался пристроить его на

работу.

Я догадался, что если вежливо сносить это хамство и вообще

цепляться за какие-то дружеские или приятельские отношения, то

тень, витавшая вокруг имени моего отца, упадет уже на меня

самого. Поэтому я, при первом же подозрении на неуважение к

моей персоне, стал рвать отношения со своими знакомыми,

причем в жесткой и окончательной форме. Начал я, естественно,

со Шнирельмана.

Наконец, мне хочется сказать еще об одной стороне дела. Кроме

людей чистых, желавших насолить мне из самых лучших и

прогрессивных побуждений, имелись еще и стукачи. Для них

история моего отца была просто находкой…

VI

Ультиматум Геннадия Рождественского

После смерти отца одно его оркестровое сочинение было все-

таки исполнено в 1988-ом году. Это была его 8-ая симфония

(«Песни западных славян»). Дирижировал Владимир Зива, пел

Алексей Мартынов. Это было прекрасное исполнение,

дарованное нам Союзом композиторов в связи со смертью

Локшина.

выкинуть эту статью из сборника.

Однако в целом ситуация с исполнением сочинений моего отца

складывалась тупиковая. Дирижеры отказывались от его

сочинений, ссылаясь на то и се.

Тогда моя мать позвонила Геннадию Рождественскому, чтобы

напомнить о музыке моего отца. Рождественский единственный

из всех назвал причину своего отказа прямо, за что я ему, в

сущности, благодарен. Он сказал моей матери примерно

следующее: «До тех пор, пока вы мне не докажете, что Локшин

не виновен в арестах и не назовете их истинного виновника, я

играть Локшина не буду».

Думаю, что невиновность моего отца будет достаточно ясна из

этих записок. Что касается истинного виновника, то я его просто

не знаю. А если бы даже и знал, и то бы не сказал.

Наверное, мне стоит здесь рассказать о финале взаимоотношений

отца с Рождественским.

В 1979-ом году Рождественский должен был исполнять

сочинение моего отца в Лондоне. Это была 3-я симфония на

стихи Киплинга. После репетиции Рождественский прислал отцу

довольно-таки лестное письмо, в котором приглашал его в

Лондон на премьеру. Отца, естественно, туда не пустили.

Премьера прошла с большим успехом, но без автора. Некоторые

(например, Карпинский) считают, что 3-я симфония – одна из

вершин творчества моего отца. Сам он слышал исполнение этого

своего сочинения только в записи, причем на скверной пленке.

Но главное было, конечно, не в этом. Когда Рождественский

вернулся в Москву, их отношения с моим отцом как-то

расклеились. Отец, вероятно, не сразу понял, в чем дело. Вскоре

оказалось, что это был полный разрыв.

VII

Поход в «Мемориал»

Теперь я расскажу о том, как в 89-ом году, во время апогея

перестройки и гласности, я отправился в «Мемориал», чтобы мне

помогли там узнать истину о моем собственном отце.

В «Мемориале» в то время уже работал и занимал там, если не

ошибаюсь, видное положение правозащитник Александр

Даниэль, с которым мы учились когда-то в одной школе. Я

надеялся, что он меня вспомнит и как-то поможет в моем деле.

Накануне я переболел сильнейшим гриппом и имел поэтому

весьма бледный вид. Моральная проблема, которую я нес в себе,

тоже, наверное, как-то отражалась на моем лице. Это привело к

тому, что, пока я поднимался по лестнице, все со мной

здоровались, улыбались мне и кланялись. Думаю, что меня

ошибочно приняли за какого-то правозащитника.

Мы встретились с Сашей Даниэлем очень дружески и уселись

поговорить в закутке на диване. За 20 лет, что мы не виделись,

Саша Даниэль сильно изменился. В школе это был тихий,

скромный мальчик с мягкими чертами лица. Те времена были

очень трудными для него (а я, напротив, жил припеваючи). Тогда

он казался мне будущим неудачником. Теперь же выяснилось,

что неудачник – это я сам.

Я приглядывался к нему. Видимо, он успел пройти через какие-то