Гения убить недостаточно

Когда мы говорим об отношении русских писателей к пространству, мы должны учитывать, что это отношение было крайне противоречивым. С одной стороны, писательское сознание в России испытывало острую и абсолютно монгольскую потребность держать в воображении, в мыслях, в чувствах, в памяти огромные пространства. С другой стороны, это сознание с такой же остротой ощущало совершенно не монгольский страх и трепет перед гигантским пространством империи.

Наиболее показательно это противоречие выражено в мироощущении Гоголя и Тютчева.

В гоголевской пьесе «Ревизор» городничий, возглавляющий некий уездный городок в центре империи, произносит знаменательную фразу, которая отражает ключевое представление самого Гоголя о пространстве России:

Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.

Я хочу сопоставить эту фразу с тем, что произнес перед смертью основатель Монгольской империи Чингисхан, обращаясь к своим сыновьям с завещанием:

Я завоевал и укрепил для вас царство такой пространной ширины, что из центра его в каждую сторону будет один год пути.

Разумеется, Гоголь не знал этих слов Чингисхана. Текст завещания не был тогда известен в России. Но совпадение поразительное.

Монгольская потребность в пространстве иногда принимала у Гоголя форму болезненных приступов. Один из таких приступов случился с ним в Италии осенью 1840 года, после переезда из Вены в Рим в комфортабельном дилижансе. Гоголь почувствовал нечто невероятное для любого рационального сознания. Ему показалось, что дорога была слишком короткой; что он слишком быстро очутился в Риме; что пространство между Веной и Римом не обладает достаточной протяженностью; что оно не действует исцеляюще на его нервы. Ему захотелось совсем другого пространства и совсем другой дороги, о чем он говорит в письме из Рима к Погодину:

О, как бы мне в это время хотелось сделать какую-нибудь дальнюю дорогу, с какою бы радостью я сделался бы фельдъегерем, курьером даже на русскую перекладную и отважился бы даже в Камчатку, чем дальше, тем лучше. Клянусь, я был бы здоров. Но мне всего дороги до Рима было три дни только.

До Камчатки нужно было бы ехать несколько лет. Но именно такую дорогу, протяженностью в 12 тысяч километров, и такое пространство, шириною во всю монгольскую ойкумену, вдруг возжелала душа Гоголя.

Я оставляю в стороне рассуждения о том, что Гоголю было бы абсолютно нечего делать на холодном и безлюдном полуострове Камчатка. Но нельзя упустить из виду то предположение, что бесцельное углубление в необозримое пространство есть репетиция смерти, или пути на тот свет. Дорога на Камчатку на русских перекладных, т. е. от станции к станции со сменой ямщиков и лошадей (как это организовали еще монголы), дает возможность любому путнику раствориться в пространстве до чувства небытия.

Может быть, именно поэтому Гоголь не мог долго находиться и жить в пределах российских пространств. Он любил смотреть на них мысленным взором из Рима, где время от времени на него находили приступы монгольской жажды пространства. Он снимал эти приступы тем, что нанимал проворного vetturino и метался в судорожных прогулках по римской Кампанье, поскольку не имел возможности немедленно поехать в Россию и прокатиться с ямщиком по бескрайним степям.

Но столь же яркими были приступы страха и трепета перед необъятным имперским пространством России. Об этом свидетельствует, помимо писем и многих моментов в биографии Гоголя, включая внезапные и бесцельные выезды за пределы России, его знаменитый фрагмент из «Мертвых душ», который был написан в Италии. Он начинается словами «Русь! Русь! вижу тебя…»

Идеологизированное советское литературоведение находило в этом отрывке чистую гражданскую лирику и никогда не замечало того глубокого, не монгольского ужаса, который возникал в душе Гоголя при одной только мысли о российском пространстве. Воображая это пространство в Риме, на via Felice (ныне via Sistina), он писал о нем так:

И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей.

Гоголь, в отличие от Пушкина, множество раз пересекал границу империи. Он даже находился от нее очень далеко, когда писал эти слова. Но так же, как и Пушкин, он не мог «вырваться из пределов необъятной России». Ее пространство настигало Гоголя и здесь, в Италии, показывая ему свою непреодолимость и «страшную силу» – так же, как Пушкину на речке Арпачай.

Еще более острым противоречием было проникнуто отношение Тютчева к пространству России.

Почти треть своей жизни Тютчев провел в Западной Европе, находясь на посольской службе в Мюнхене и в Турине. Россию он навещал тогда крайне редко. Но когда ему случалось въезжать в пределы империи, ее надвигающееся пространство повергало его в отчаяние. Посылая письма с русских дорожных станций в Германию своей жене Эрнестине, он писал, что он «погружается в отвратительную, необъятную, скифскую равнину».